Среди красных вождей том 2 - Георгий Соломон (Исецкий)

Было неблагополучно и с товарами, закупленными техническим отделом до моего приезда. Так, например, посланные автомобили оказались скомпонованными из старых частей, мошеннически подогнанных и слаженных. То же было и с автомобильными шинами, т. е., он хотя и были непоношенными, но зато старой воен­ной продукции, из перегоравшей резины… Я упоминаю лишь о некоторых товарах. А таких поставок, по системе "гуковщины", была масса…

Возвратившись после выхода экспедиции в море, в Лондон, я сразу же, ознакомившись со всеми этими рекламациями (раньше я не имел времени обратить на них должное внимание), поднял на одном из первых заседаний правления вопрос о них. Крысин, ведший ком­мерческий отдел, и Половцова, ведшая до меня техниче­ски отдел, стали лепетать какой то софистический жалкий вздор в объяснение этих преступных покупок. Я возражал, называя вещи их именами и ссылаясь на официальные акты приемочных комиссий. И, сочтя их объяснения неудовлетворительными, я остался при особом мнении.

О, сколько этих моих "особых мнений" приложено к протоколам заседаний правления! Да и как же могло быть иначе — ведь творилась настоящая "гуковщина", лишь еще в большем масштабе.

Клышко юлил и вертелся, как бес перед за­утреней, ибо он великолепно знал, что и как покупали его союзники по интригам, которых он при случае не отказывался и топить…

Видя, что с Крысиным и его Трильби, Половцовой, нам друг друга не понять и друг с другом не договориться, я в один вечер составил "Положение note 209о Приемочном отделе при "Аркосе". Во главу угла этого положения лег принцип, что нельзя, чтобы один и тот же отдел и закупал товары и сам же их принимал. Таким образом, исходя из этого элементарного поло­жения, я намечал организацию самостоятельного отдела приемок, независящего ни от каких закупочных отделов. И далее шли пункты, регламентирующие деятельность этого отдела. К "положению " я добавил объясни­тельную записку. В ближайшее же воскресение все было переписано у меня на дому и приведено в порядок. Это было в начале августа, вскоре после моего возвращения из Эдинбурга. И в ближайший же вторник (день заседания правления) я внес мой проект в заседание правления. Нечего и говорить, что проект этот произвел на обоих моих товарищей по правлению впечатление неожиданно взорвавшейся бомбы. И, конечно, они от­ложили вопрос о нем до следующего раза, и я потребовал присоединения его вместе с объяснительной за­пиской к протоколу заседания, что и было исполнено. Само собою разумеется, что Крысин и Половцова немед­ленно же стали консультировать с Клышко. И все они ощерились против меня. Началась длительная интрига со всякими штуками - фокусами, затянувшаяся до приезда Красина из Москвы, примерно, в конце октября.

Клышко, все время старавшийся посеять вражду меж­ду мною и Красиным, конечно, заранее постарался на­строить его против "нелепого" проекта. И вскоре после своего приезда Красин пришел ко мне. Мне грустно, мне бесконечно тяжело описывать то, что произошло меж­ду нами… Поговорив о разных делах весьма животрепещущих, как, например, о прогнившем сале и других недоброкачественных продуктах, Красин, не­ожиданно для меня, обратился ко мне в таком резком note 210тоне, какого я от него ни раньше, ни после не слыхал… Тяжело приводить эту страницу моих воспоминаний, но я делаю это в интересах сохранения беспристрастия мо­их записок.

— Скажи, пожалуйста, Георгий Александрович, — резко начал он, как бы взвинчивая самого себя, — Клышко передавал мне, что у тебя с остальными чле­нами правления идет глухая борьба… Я не понимаю, как ты позволяешь себе, вечно со всеми быть на ножах?! Это возмутительно!..

С широко раскрытыми от холодного ужаса глаза­ми, слушал я его какую-то необычайно озлобленную речь… А он продолжал:

— В Берлине у тебя были нелады с Иоффе, в Москве ты успел вооружить против себя всех… в Ревеле война с Гуковским, а здесь с остальными чле­нами правления… И теперь еще вот этот"нелепый"проект о "самостоятельном" отделе приемок… Мне это, наконец, надоело! Ко мне сыпятся жалобы и от них и от Клышко… Я больше этого не желаю… Ты по­нимаешь!..

Мое оцепенение, мой ужас прошли. Чувство холодного негодования, чувство бесконечного презрения к его словам заговорили во мне.

И когда я услышал его последние слова: "Я больше этого не желаю… ты понима­ешь!", я вдруг спокойно и с нескрываемым презрением в голосе остановил его:

— Леонид Борисович, скажите пожалуйста, вы говорите со мной, как полпред?

Он, расскакавшись в своей грозной и неприлич­ной филиппике, не заметил, по-видимому, ни моего хо­лодного, необычайного в наших, более, чем тридцатилетних, дружеских отношениях, тона, ни этого note 211невольного у меня перехода на "вы", все так же резко ответил мне:

— Да, я говорю, как полпред…

— Тогда я попрошу вас, — отчеканивая слова, сказал я, — не позволять себе по отношению ко мне принятого вами тона: он неприличен даже для советского сановника… я его не желаю и запрещаю вам говорить со мной так… Да это и не нужно. Сегодня же вы полу­чите от меня официальное прошение об отставке по расстроенному здоровью…

Точно разлетевшийся конь, встретивший неожиданное препятствие, он сразу в изумлении застыл. Какая то су­дорога искривила его прекрасное лицо, и он молча, с удивлением стал смотреть на меня… Ведь я очень любил его и никогда, даже при спорах, когда он бывал несдержан и резок, не позволял себе говорить с ним с раздражением.

— Вот как, — раздумчиво, тихим упавшим голосом произнес он, наконец, — прошение об от­ставке… как так?

— Очень просто, — ответил я.

Он опомнился… Кинулся ко мне, стал извиняться, целовать меня и жаловаться на Клышко, который-де мучает его своими интригами, своими наветами, своей вечной, неотступной слежкой… Но я оставался холодным. Я сам с досадой сознавал, как чувство глубокого презрения к моему, такому старому другу, зрело во мне… А он жаловался и жаловался и на Клышко и на свою семейную жизнь… и наконец, расплакался, прося меня "забыть" его выходку… Я, как мог, поборов себя, старался его успокоить.

— У тебя имеется здесь проект твоего, положения об отделе приемок? — неожиданно спросил он меня, note 212когда несколько успокоился. — Дай мне его. Я его читал. Ты совершенно прав… Прости мне это слово "не­лепый"…

Я достал из письменного стола проект и передал ему. Он написал на нем: "Настоящее положение утверждаю. Полпред Л. Красин".

Нелепая сцена кончилась. Но и в Красине и во мне осталась какая то холодность и, хотя мы не разошлись с ним, но уже до самого конца жизни его в наших отношениях остался этот проклятый след. Но мне стало совершенно очевидно; что Клышко пользовался слабо­характерностью Красина и вертел им в любую сто­рону.

Красин сознавал ничтожество этого хама, любившего интригу для интриги, старавшегося устроить свою карьеру и не останавливающегося для этого ни перед чем. Он ненавидел Красина и в то же время боялся его… Ненавидел и боялся он и меня, и все время рыл яму и ему и мне… Многие из наших общих друзей счи­тали Красина сильным человеком, некоторые в излишнем усердии называли его даже "великим".

А. М. Коллонтай тоже восхищалась им и называла его "великолепным". Не собираясь делать здесь полной его харак­теристики, что я, может быть, сделаю вне настоящих воспоминаний, скажу только, что это была сложная нату­ра, в которой сила и энергия смешивались со слабостью чисто женского свойства… С грустью мне придется еще ниже говорить о других недоразумениях между нами. И не без тяжелого чувства я приподнял эту завесу, за ко­торой скрывалась наша многолетняя дружба, и обнажил небольшую часть моей и его души. Мы не разошлись, и впоследствии, когда я ушел с советской службы, у нас продолжалась сердечная переписка. Но прежнего уже не было. "И трещина едва заметная", как говорится в note 213прекрасном стихотворении Апухтина "Разбитая ваза", оста­лась в нашей дружбе навсегда, до конца его дней… И через эту трещину из нашей дружбы ушло что то бесконечно мне дорогое и любимое… ушло и исчезло. И мне мучительно больно, что он умер, не испросив у меня окончательного прощения…

В это же наше свидание, точно в виде реванша, Красин утвердил еще ряд моих предложений, менее существенных. И вот, я начал проводить в жизнь по­ложение о приемочном отделе. Конечно, утверждение его Красиным, по выражение Клышко, "в порядке декре­та", было встречено Половцовой и Крысиным с нескрываемым негодованием. И проведение в жизнь этого про­екта, сократив возможность мошенничать, сделало меня совершенно одиозным всейаркосовской клике, и в конечном счете вызвало, при нагромождении еще многих и многих осложнений, мой уход с советской служ­бы, о чем ниже…