Учись видеть. Уроки творческих взлетов - Марина Москвина

Я же со своей стороны обнаружила, что и шерсть – не менее живая, чем глина, а может быть, даже еще живее. Она и дышит, и аккумулирует энергию, вбирает, сохраняет, отдает, оберегает. По ее нитям проходят явственные токи. Она пульсирует, мерцает, это мистическая, неведомая нам субстанция.

Недаром бродячие дервиши, которые понимали толк в жизни, мечтавшие только об одном – чтобы в ликующем экстазе соединиться с самим Источником Существования, ходили в одеждах из грубой шерсти, по-арабски – «суф», так их и прозвали – суфии, что значит «шерстюки». Это их парень Джалал ад-Дин Руми сказал:

Существуют собаки любви,чьи имена никому не известны.Отдай свою жизнь,чтобы стать одной из них.

И что с того, что он жил в Малой Азии в XIII веке. Всякий раз, когда я берусь вязать свитер поразившему мое сердце человеку, я вяжу этот свитер ЕМУ – наставнику с сияющим сердцем, ведущему караван любви и опьянения.

Эти свитера – мои письма, и я знаю, они приходят по назначению.

– А что вы больше всего цените в этом мире?

Секс, лыжи, ролики и рок-н-ролл.

«Кто услышит раковины пенье, бросит берег и уйдет в туман…»

Анна Эпштейн, Наталья Дрошнева, Елена Фортуна

Интервью с Мариной Москвиной для «Новой газеты», газеты «Первое сентября», журнала «Родные люди»

– Самый яркий момент…

Самый яркий момент (мне кажется, я его помню) – это когда ты являешься в мир. Правильно говорят: «появиться на свет». Хлынул такой свет, ой, мама моя! Дело было в роддоме Грауэрмана на Арбате. Когда иду мимо – мурашки по спине.

– Продолжите фразу: «Когда я была маленькой…»

Когда я была маленькой, мы жили в доме Нирнзее в Большом Гнездниковском переулке на углу Тверской, это первый в Москве небоскреб, его называли «тучерез», там, на десятом этаже, знаменитая крыша, где был мой детский сад. Детей нашего дома туда поднимали поутру, мы гоняли на крыше в футбол, катались на великах, там был клуб, я пела в хоре. До семи лет нас почти не спускали на землю. Оттуда видно было всю старую Москву.

Однажды в потаенном углу на крыше я обнаружила большое гнездо.

Может быть, это было гнездо ангела? Может быть, это было гнездо какой-нибудь птицы удивительной? Что за птица свила гнездо в самом центре Москвы? Или это последний птеродактиль? Потому что яйцо, которое там лежало, было очень крупное.

Потом кто-то, видимо, вылупился, а скорлупа осталась. И эти скорлупки я храню до сих пор. Вот они, лежат у меня на письменном столе.

– Дети и взрослые – разные миры. Как может взрослый человек писать для детей?

Когда у поэта Якова Акима спросили: «Что вам больше всего нравится в детях и что вы больше всего хотели бы взять у них для своего характера?», он ответил: «Не взять, а оставить».

Поэтому так легко нам с ним общаться, несмотря на то что он старше меня. Он не может быть стариком, он всегда юноша. Как был всегда юношей Юрий Сотник, как был мальчиком Сережа Иванов, как оставался где-то между двадцатью и тридцатью Юрий Коваль.

– В таком случае сколько вам «настоящих» лет?

Иногда я чувствую себя старцем, умудренным жизненным опытом. А иногда опять накатывает, с головой накрывает возраст роста. В такую пору человек очень уязвим и раним, будто бы идет по канату, это дает острое ощущение жизни.

– В последнее время вы, кажется, уходите от детской литературы. Выросли? Или эмигрируете?

Просто обогащение палитры. У меня ведь и не было склонности к беспробудно детской литературе.

– Эта Москвина, – услышала я в книжном магазине, – на вид детская, а на деле – не всякий взрослый ее поймет.

Зато, наоборот, вполне взрослые книжки «Изголовье из травы», «Дорога на Аннапурну», «Небесные тихоходы», «Гуд бай, Арктика!..» о моих скитаниях по Японии, Индии, Непалу и мореплавании вокруг Шпицбергена, кажется, с удовольствием читают подростки.

Странность в том, что я не думаю о возрасте читателя. Рабиндранат Тагор говорил: «Опьяненный восторгом, я зову тебя своим другом, о мой Господь!» Что-то в этом духе. Как почувствуешь «опьянение восторгом», все – садись и пиши, не прогадаешь. Кому-нибудь да пригодится.

Моя первая по-настоящему взрослая вещь «Дни трепета» – крутой карнавальный роман, веселая и трагическая притча, довольно абсурдная, где как прожектором высвечен противоречивый и странный мир людей и богов, ангелов, карликов, черт знает какая разношерстная компания. Про жизнь, смерть, любовь. Лёня изрисовал его своими картинками – добавил абсурда. Поэтому, когда мне за него в журнале «Юность» дали премию, мы пошли и купили Тишкову синюю вельветовую куртку в крупный рубчик, он ее носит третий десяток лет. Как знать, может, и роман мой, вроде этой куртки, неподвластен времени?

Как в фильме «Обыкновенное чудо». Жена волшебника, в ужасе от страданий влюбленного Медведя, превращенного ее мужем в человека, спрашивает:

– Зачем ты это сделал?!

Он отвечает:

– Я хотел поговорить с тобой о любви.

Впрочем, писатель Даур Зантария шутил: «Даже если Марина Москвина будет призывать к национальной розни и сексуальной революции, ее все равно надо читать детям!»

– Чем бы вам еще хотелось заниматься кроме того, чтобы «увязывать за словом слово»?

Когда-то в юности я заявила, что хочу стать старой джазовой певицей (негритянкой) или японским отшельником. Пришла пора исполнения желаний. Рано или поздно мечты сбываются, это надо иметь в виду, когда вздумаешь чего-то пожелать. Японским отшельником я уже стала. А старой джазовой певицей-негритянкой – к своей радости – становлюсь прямо на глазах. Серьезно, я чувствую, как она во мне рождается – причем откуда-то оттуда, с берегов Миссисипи! И это тоже, конечно, подвигает меня в сторону «взрослого» блюза. А то что ж это будет, мать честная? Звучит горячий джазовый пролог, выходит толстая негритянка в сияющем платье облегающем – и вдруг начинает рассказывать детские сказки…

– А есть ненаписанная еще книга мечты?

Несколько весен тому назад я простилась с моим любимым псом Лакки. Он прожил долгую прекрасную жизнь, полную невероятных приключений. От него исходил такой жар любви, что я теперь без него мерзну и без конца простужаюсь. Собственно говоря, «Моя собака любит джаз» написана о нем. Но житие английского сеттера Лакки – это отдельная песня.

– Вы росли на волшебных книгах Носова, Драгунского, Сотника, Кассиля. Некоторых из этих небожителей вам посчастливилось узнать лично, учиться у них, дружить с ними…

Много лет я ходила на семинары к Якову Акиму и Юрию Сотнику. К нам частенько заходили Юрий Коваль, Юрий Кушак, Леонид Яхнин, Роман Сеф. Мы получали уроки ремесла как искусство жизни – от сердца к сердцу. Мэтры слушали наши сочинения и давали бесценные советы. В своей книге «Изголовье из травы» я сравнила эту школу с «Банановой хижиной» поэта Мацуо Басё, где собирались его ученики и он открывал им секреты своего мастерства. Коваль вел собственный семинар в журнале «Мурзилка». Эдуард Успенский – свой, в издательстве «Малыш». Мы ездили в Питер на совещание молодых писателей в журнал «Костер», там встречали нас Николай Сладков, Святослав Сахарнов. Меня учила, любила чудесная писательница, автор удивительной «Чучи» Галина Демыкина.

Имея таких наставников, все мои друзья стали хорошими писателями. А книга «Учись видеть», моя мастерская в Институте современных искусств, наши с Мариной Бородицкой семинары – всего лишь эстафетная палочка.

– А что происходит в вашей студии, которую вы ведете с поэтом Мариной Бородицкой?

Мы с Мариной – это уже студия. Вот мы приходим и садимся – две профессиональные аксакалки. И сразу ученики устраиваются у наших ног. Сколько их – нам неважно. Даже если один какой-нибудь, плохонький, устроится – все, он обречен создать что-то выдающееся. Может, это будет единственная вещь, очень короткая. Однако то, что человек хотя бы раз в жизни испытает творческий экстаз, мы с Маринкой гарантируем. Как говорится, «кто услышит раковины пенье, бросит берег и уйдет в туман».

Есть очень талантливые ребята. Я желаю им марафонского дыхания. Мне всегда жалко, когда человек расправляет крылья, но вскоре складывает и делает вид, что у него их никогда и не было.

– Что еще кроме студии роднит двух Марин?

Хотя я простой прозаик, а Бородицкая – замечательный поэт, меня – коня и Бородицкую – трепетную лань объединяет тот факт, что мы с ней всегда любили добротную прочную обувь. У нас с ней какое-то мистическое отношение к башмакам. Поэтому я могу смело сравнить нашу пару с хорошей парой ботинок.

– Во всех ваших произведениях прекрасно уживаются, казалось бы, несовместимые вещи: живая жизнь, реальная, какой живет каждый, – и элемент чуда, какой-то сказки…