Дело о золотой маске (СИ) - Кузнецова Светлана Владимировна

— Ты не похож на кляузника и жалобщика, — добавил Дракаретт. — А даже если бы я и ошибался на данный счет, добился бы лишь презрения. Чинуши мелких и более крупных мастей неоднократно приходили в ужас и от моего наследия, и от моего отношения к всякого рода швали. Подозреваю, в Гранвиле всякая собака знает о моем неприятии мерзоты, завистливой до чужого добра. Если мерзота еще и глупа настолько, чтобы подозревать меня в мерзолюбии, пусть станет кормом для мебели или картин. Ни разу не жаль, еще и тебе же, инспектор, выполнять работу легче. Не согласен?

— Считаю, что право на насилие должны иметь лишь соответствующие службы.

— К которым, по случайности лишь, относишься именно ты, — рассмеялся Дракаретт.

Итен хмыкнул.

— Вы обвиняете меня… в чем? Стяжательстве власти?

— А ты обидчив. Поверь, инспектор, — доверительно и мягко проронил Дракаретт, — я не намерен отбирать у тебя ни работу, ни это некое право на насилие. Преступная шантрапа меня нисколько не волнует. Слишком мелкая сошка. Пока не пытается своей возней мешать мне. Тебя учили заклятию от комаров в этой вашей учебке? — поинтересовался он.

— Нет. Зачем? При имении определенных знаний его можно легко сформулировать.

— Ну надо же! — развеселился Дракаретт. — Простолюдье уже учат правилам начертания заклятий.

Итен скрипнул зубами, вызвав новый приступ смеха.

— Так вот, инспектор. Зайдя в лес, я не стану прикладывать усилий для того, чтобы извести всех комаров, но те, которые позарятся на мою драгоценную кровь подохнут. Думаю, аналогия ясна?

— Более чем, — заверил Итен. — Вот только комары неразумны.

— С точки зрения человека, несомненно. Люди в принципе полагают разумными лишь тех, взаимодействие с кем несет для них выгоду. Не строй дирижаблей те же кшмури, не прислуживай рептилии и не устраивай нам время от времени кровавых бань драконы, мы возомнили бы себя единственной разумной расой в мире. Природа людей отвратительна, Итен. Я понял данную нехитрую истину еще в десять лет, смирился с ней и живу в свое удовольствие, полагая разумными лишь тех, кого хочу видеть в числе приближенных. И мне безразлично, к какой расе они относятся, и чего навыдумывали в этом отношении некто, полагающие себя мудрецами. Замечу, в обратную сторону это работает в той же мере. Сытость дивана, на котором я обожал спать в детстве, как и хорошее самочувствие прекрасной картины, для меня важнее жизни какого-нибудь воришки, посмевшего доставить неудобство своим существованием. Это ясно?

Итен кивнул.

— Вот и отлично. Будем считать, я объяснил свое видение мира.

— Что не означает, будто я с согласен с ним.

Дракаретт повел плечом.

— Неинтересно, согласен ты или нет. Просто имей в виду, что я терпеть не могу проповедей о всепрощении и мразелюбии. Я не собираюсь считать жизнь паразита, будь то человек, инорасец, выходец из любого иного мира или вида, равной собственной; и не намерен оберегать ее в том случае, если она мешает лично мне. Сейчас мне мешает тварь, едва не разнесшая мой особняк во время маскарада, а значит, я помогу тебе обезвредить ее.

— Я понял, — сказал Итен. — И меня это устраивает вполне.

* * *

Сон пришел странный. Муторный уже тем, что Итен никак не мог осознать себя спящим. Он то проваливался на более глубокие пласты тонкого мира, погружаясь в небытие, то всплывал почти к самому пробуждению, осознавал себя, но не мог поменять даже самой мелкой детали.

Итен сидел на песчаной дюне. Шагах в десяти от него плескался океан. Временами из него выпрыгивали и с шумом падали в воду юркие розовые дельфины, а однажды вылетела манта и, медленно помахивая черными треугольными крыльями, унеслась куда-то к крупным низким звездам: зеленоватым, оранжевым, сиренево-фиолетовым. Впрочем, Итен отметил это мельком, сейчас он был всецело поглощен неимоверно важным занятием: таращился на ромашку, выросшую у его ног, и чуть ли не вечность пытался поменять окрас ее сердцевины с ядовито-зеленого на привычный желтый. Перекрасить цветок в синий или пурпурный получалось без усилий, в желтый с белыми лепестками — хоть расшибись, а не выходило.

— Страдаешь? — черный силуэт, взявшийся невесть откуда, на пару мгновений закрыл сиреневое светило, не напоминавшее ни солнца, ни луны, но дающее достаточно света.

— Угу. Дурью маюсь, — согласился Итен и лишь затем посмотрел на пришедшего.

Представитель высокого рода хамилио. Брат, либо иной родич одной знакомой ему дамы-рептилии, служащей Дракаретту. Некогда самый дорого оплачиваемый наемный убийца Гранвиля, посчитавший Итена личным врагом. Возможно оттого, что он смешал личное отношение с работой, и нашел свою гибель.

В свое время убийца заставил понервничать весь ООМП, но сейчас не вызвал никаких отрицательных эмоций. Скорее, его присутствие даже радовало. Итену порядком надоели попытки взять собственное сновидение под контроль.

— Я присяду? — поинтересовался хамилио и, не дожидаясь дозволения, опустился на песок, скрестив ноги.

Итен покосился на бледно-серую кисть, сильно контрастирующую с золотыми и оранжевыми песчинками, и ухмыльнулся.

— Не стоило скрывать свою внешность за таким видом, — заметил он.

Хамилио — особая семья рептилий, идеально умеющая скрываться. Невидимые убийцы и шпионы, когда им нужно. Однако природная способность к мимикрии работала и тогда, когда они не желали чем-то отличаться от прочих людей и нелюдей. Не всякий рассмотрит разницу, но у Итена глаз был, как говорится, наметан. Представители семьи хамилио никогда не были контрастны. Если они надевали алую одежду, то и их кожа выглядела покрасневшей. Если вставали напротив синей стены, то сильно бледнели. А вот у собеседника, напросившегося в компанию, рука не только не пожелтела на фоне песка, но еще больше посерела, стала почти чугунного цвета.

Значит, за маской скрывался некто иной. И оплошность он допустил либо из-за невнимательности, либо специально.

— Разве могло быть хоть что-то лучше вида поверженного противника? — спросил он нарочито мягко. — Ты, победивший его однажды, не испытываешь ненависти и страха, расслаблен, спокоен и расположен к беседе. Предстань же я перед тобой в своем ином виде, мог бы встревожиться. Тревоги же в этом мире пагубно влияют на людей.

— Вплоть до пробуждения, — в тон ему сказал Итен.

Он медленно отходил от мысли, будто навыдумывал себе собеседника. Память, порой, находила явственные воплощения в тонком мире. Во снах, в реальности находясь перед проблемой выбора, удавалось разговаривать с самим же собой как с совершенно посторонним человеком, принимая его аргументы, высказывая свои. Итен не помнил уже, кто сказал, что истина рожается в диалоге, был ли то философ их мира, либо какого иного, но, если бы мог, то непременно пожал ему руку. Вот только, похоже, нынешний случай к нему самому не имел отношения, являлся тем самым: одним на миллион.

Очень сложно, пребывая в сновидении, встретить разумного аборигена. Это не означает, будто таких нет, просто сущности, населявшие тонкий мир, липли к людям в основном, чтобы пожрать. Само собой, они являлись мелкими паразитами, реже — хищниками. Необычным личностям иногда удавалось привлечь внимание полуразумных существ. Обладавшие же интеллектом, обходили сновидцев дцатой дорогой, не желая связываться.

— Люди — не особенно приятные собеседники, — вторил его мыслям хамилио, которого все сильнее хотелось звать просто гостем. — Тех, кто осознает себя полностью, погружаясь в сон, можно пересчитать по пальцам, да и они время от времени замирают, проваливаясь в забытье. Представь: говоришь ты с кем-то и вдруг он умолкает на середине слова и устремляет взгляд в точку перед собой. Приятно?

— Нет, пожалуй. Однако если нужно поговорить…

— Вот я и разговариваю, — рассмеялся гость. — И ты еще неплохо держишься. Прочими же владеют животные инстинкты, а они сводятся к вожделению, страху, агрессии…

— Как-то я не слышал историй, когда спящий кого-то пожрал, — заметил Итен.