Сны над Танаисом (СИ) - Смирнов Сергей Анатольевич

Эвмар тоже пришел в себя, но осунулся и был многословен, как никогда. В его глазах я видел вину и смятение.

- Не мучь себя виной, - сказал я ему однажды. - Нет ее. Ты не виновен в смерти отца. Вы оба исполняли долг без робости и сомнения. Было бы виной отвернуться от тягот? Города и жить в покое. Смерть же моего отца - не вина - а честь. Значение имеет только мужество... или трусость. Остальное - судьба, а она - как воинская повинность.

- Твой брат сказал мне такие же слова, - безрадостно усмехнулся Эвмар. - Могу быть вам благодарен за сочувствие. Моя вина - одна, и она родилась вместе со мной.

Душу Эвмара тяготила его сила. "Берегите этого жеребенка, но и сами берегитесь его", - вот что помнил он и что лишало его покоя: какую участь нес он людям и что за плод даст в итоге его сила. Он не находил ответа.

- Когда ты был ребенком, - напомнил я Эвмару, - на вас с матерью напали псы. Твоя сила нужна была, чтобы спасти мать. Ты убивал псов, но ты защищал мать. Это - долг.

Эвмар пожал плечами:

- Вероятно, я мог бы их только отогнать, а не убивать. Или же пересилить себя и переждать еще несколько мгновений, пока торговцы отгонят псов палками. Они уже подбегал" к нам. Но мною завладела злоба.

- Ты смог бы остановить тот сгусток силы, что уже поднимался к горлу? - спросил я. - И даже мертвых псов ты ставишь себе в вину?

Эвмар, отведя взгляд, помолчал и ответил:

- Закария предупреждал меня: "Твоя сила послана тебе великим искушением".

- Враг замахнулся мечом, - сказал я ему. - Один сможет защититься только мечом. Другой - ты - и мечом, и силой. Покаты будешь выбирать между силой и мечом, враг без труда снесет твою голову, способную создавать империи, пророчить великие события и прозревать глубины небесных сфер. Кому нужна твоя покатившаяся в полынь голова, что сможет она без тела? Важна только цель души. Ты спасал свою мать. Лишь это важно. Твой помысел не только оправдал тебя, но и возвысил, и если действительно чистый помысел привел тебя к итогу, который напугал тебя, значит, это был неполный итог; главного же итога ты не прозрел и сам, ибо ты - человек, а не бог... Ты поступил верно. Псам пора было подохнуть. Искушение, посланное тебе богами, - не сила, но сомнение.

Эвмар улыбнулся мне.

- Пожалуй, еще полгода назад я бы сам решился учить тебя такими советами, - были "го слова. - Какие странные петли свивает судьба.

Но все мои убеждения никак не унимали его душевной муки.

Да, он знал, изначально знал, что римскому гарнизону не суждено долго простоять у Города. Полгода - смехотворно малый срок. Но важно было не столько защитить Город от варваров копьями и мечами римских когорт, сколько пригрозить Пантикапею кулаком Империи.

- Моя вина в том, что я слишком рисковал жизнью твоего отца, - говорил мне Эвмар. - Да, он сам хотел выбиться в пресбевты. Сам, по своей воле, он впутался во все эти опасные расчеты задолго до нашей общей затеи... Я объяснял ему, что больше года мы римлян не удержим. Но, клянусь Аполлоном, я не толкал твоего отца на заведомо известную мне гибель. У него был выбор. Несчастье могло случиться... но могло и не случиться. На небесах чаши весов были уравновешены. Как ни готовил я его к развязке, скорый уход римлян должен был оказаться для него тяжелым ударом. Моя вина в том, что я позволил твоему отцу остаться с известием наедине... Не успокаивай меня, Аминт. Не будет мне покоя.

Порой его склоняло в иную крайность. Он говорил, что заката эллинской славы все равно не остановить и защищать Город тоже больше не имеет никакого смысла, как нет смысла защищать топкое болото. Он называл Город болотом интриг и "бредней эллинов-эпигонов". Пригони в болото хоть десять легионов и оставь их защищать топь, усмехался он, что же будет? Все десять легионов тихо погрузятся в грязную жижу со всем своим мощным вооружением. Что остается? Тихо сидеть у очагов и молиться богам...

- Ты вот-вот заговоришь христианскими проповедями, - сказал я ему.

Он напряженно взглянул на меня и покачал головой:

- Нет, христианином я не сделаюсь... По крайней мере, до последнего своего дня.

Я вижу сейчас, что мучило в те дни Эвмара более всего, - несоизмеримость. Он был горд. И можно ли было упрекать его в гордости? Судьба убеждала Эвмара, что его великая сила, способная сажать на троны новых царей и врачевать целые города и народы, нужна вовсе не для великого дела, не для великого свершения в жизни: всего лишь на то, чтобы распутать сеть событий и - сказать к примеру - дать случайный совет какому-нибудь посредственному поэту, убедить его в надобности сочинения невзрачного стишка, который потом век или много больше будет пропадать в безвестности по дешевым пергаментам... И лишь спустя положенный век или эон этот стишок, всплыв нежданно на поверхность явлений, вдохновит вдруг целое поколение и станет зерном новой великой славы. Да станет ли? Быть может, исчезнет еще не на один век и в какой бездне пожаров и народов, чьим голосом откликнется - неведомо...

Рассудок сумеет принять такую судьбу, но легко ли смирить душу?

Вот что я знаю сейчас... Но, помнится, это я знал и тогда, хотя и в иных словах. Да, в те дни казалось мне, что я наконец научился жить и понимать. Я видел перемену в себе: в моих мыслях, в моем сердце появилась новая крепость... Я лелеял ее и говорил себе: вот судьба обожгла меня и сделала крепче. Я стал просыпаться с чувством кулачного бойца, победившего на Олимпиаде. Меня как будто хватало на всех: всех понять, всех утешить, всем посочувствовать, каждому оказать хотя бы малую помощь. Как никогда ясно прозревал я предназначения: и Эвмара, и свое, и нашего Города... Наконец я понравился самому себе.

Такая жизнь: для себя - длилась три дня, а на четвертый оборвалась безо всякой видимой причины. В полдень четвертого дня, возвращаясь домой из провиантских складов легиона, посреди моста, прямо перед городскими воротами, я вдруг с ужасом обнаружил, что душа моя пуста. В ней не осталось ничего, кроме усталости и пустоты, не поддающейся более никакому живому чувству. Такая пустота случается в выгоревшем изнутри каменном доме.

Я сделал шаг к воротам, но мне почудилось вдруг, что сам Город пуст, как выгоревший дом... И вот чему ужаснулся я: быть теперь моей душе пустой до самой смерти, ибо никогда не избыть причины разорения. Причина же одна: вся суета и все усилия умных и бесстрашных людей привели лишь к одному: к гибели моего отца - и, значит, ни к чему иному привести не могли.

Какую правду, чью судьбу искупала смерть отца? Не было мне ответа - ни в ясном небе, ни в памяти... Ни одного дня, ни одного часа истинного покоя и счастья не вымолила для Города эта великая жертва... И книга Хрисиппа: разве остановить ей падение мойры, сложившей крылья в небе над моим домом?..

Дух изменил мне.

Все мое мужество, вся моя крепость оказалась вдруг соломенным щитом из слов, вычитанных и вызубренных в пору юношеских грез о мужестве и мудрости... Я все знал, но не выслужил судьбою и муками ни крупицы правды, которую осмелился присвоить. И вот в один миг я предал все. Я, стоя на мосту, заставлял себя проговаривать великие истины вслух, но ни одна не лепилась к душе. Честь, слава, долг... Я, страшась своего превращения, чувствовал, что не откликается душа - и гонит все прочь... Все - суета, все - тлен... Судьба тащит за повод, как упирающегося козла - и в этом вся жизнь. Вползали черные мысли и желания со змеиными головами, и я не в силах был им противиться: зачем я связался с Эвмаром, на что мне его знания и интриги - одна смута от них на сердце, одна тяжесть, ни света, ни силы не придали они жизни. Все - пустая ребячья забава со смертью в исходе...

Невия!.. Только она могла меня спасти, выкупить раба, проданного собственной душой силам безверия и ненависти.

Я кинулся домой, но Невию не застал: она вышла на половину брата - а там снова говорили и спорили об одном и том же... Я едва не взвыл от отчаяния... и меня понесло вон из Города. О, как мне был ненавистен Город в этот час! и как меня пугала моя ненависть! как я ненавидел саму ее, и оттого она лишь росла, порабощая меня все сильнее... Не вспомни о детях, я, пожалуй, мог бы не сдержаться и покончить с собой...