Избранное - Николай Атаров

— Ничего не могу понять. Кто это вам насочинял?

— Не важно! Меня известили. Ваша спортивная звезда Кежун катится по наклонной плоскости. Кто там еще участвовал? Говорят, вы пьяных с собой привели? Буду ставить вопрос о закрытии спортивной школы. Это рассадник хулиганства!

— Драки не было, — хладнокровно возражает Казачок.

— Как же не было? Как же могло не быть, если Катериночкин разрешает танцевать далеко за полночь, бьет на популярность? Там школьники танцуют, а учителя дежурят у дверей за швейцаров!

— Не было этого, Антонида Ивановна, — вяло стоит на своем Казачок.

— Мне мать Ситниковой сказала! Зачем же вы говорите неправду? Бородин дрался из-за Кежун с вашим приятелем. А потом… что было между вами и Бородиным на плотине? Отвечайте! Прошу не забывать, что вы все-таки педагог.

— А я и не отказываюсь. Только Ситниковой на плотине не было.

— Но вы-то были с Бородиным и Кежун?

— Что вы хотите от меня, Антонида Ивановна? — Теперь он переходит в наступление. — Бородин и Кежун живут в одной квартире. Адресуйтесь к родителям! Если придется кашу расхлебывать, я не отвечаю!

На этом их нелюбезный разговор кончился.

Всего лишь полчаса понадобилось затем Казачку, чтобы обдумать линию поведения. Он вспомнил, что знаком с начальником автобазы Пантюховым, тем самым, что дважды отвозил на грузовиках спортсменов в соседнюю область на соревнования, и что этот Фома Фомич родственник Оли Кежун. Почему бы не поговорить с ним? Разговор Казачка с Пантюховым — тоже по телефону, но уже служебному — был полон зловещих намеков и дружеских предостережений. Пантюхов как будто не понимал, отшучивался:

— А что, первая любовь в школьную программу не входит?

Нет, Пантюхов все понимал. Когда он минуту спустя набрал телефон директора Олиной школы Болтянской, план разговора с ней был готов. Он только осведомляется, ничего больше. Он хорошо знает безукоризненную репутацию школы, ее в городе недаром называют «женским монастырем», у него никаких сомнений. Он просто осведомляется, потому что некоторые лица муссируют слухи, а у него, к сожалению, своих забот воз и маленькая тележка.

Звонок начальника автобазы — второй «сигнал»! — мобилизовал всю душевную энергию Болтянской. Она послала сторожихину дочку за Олей Кежун.

Двадцать лет назад Антонида Ивановна была неплохой преподавательницей истории. Она пошла в школу по призванию — правда, скорей из любви к предмету, чем к детям. Все это было давно: и экскурсии со школьниками в только что открывшийся музей города, и лекции о декабристах в Доме инженера, и учительский кружок по истории строительства гидростанции, и многолетний платонический роман с театральным художником, который называл ее Джиокондой. Впрочем, у Антониды Болтянской с Джиокондой только и было общего, что манера улыбаться, не разжимая губ, да безбровость. Но молодая учительница дорожила этим сходством и делала прическу на прямой пробор.

Это была чья-то ошибка — назначить Болтянскую директором школы. Первые годы она мучилась от неумения вовремя добыть топливо, обеспечить ремонт с помощью шефов. Она забросила «на годик» свои восьмые и девятые, да так больше и не вернулась к ним. Когда она освоила премудрости административной работы, она посчитала это за главное жизненное достижение. Она отошла не только от детей, но и от педагогов, считая воспитательную работу в женской школе делом легким и потому второстепенным. Она давно перестала замечать, что за повседневными директорскими заботами видит не детей, а только сырье какое-то, как на производстве. А ведь когда-то что-то понимала в детях, а нынче ничего не видит, одни официальные характеристики. И самые тонкие, деликатные вопросы, касающиеся души ребенка, она решала с маху, единолично, не посоветовавшись с учителем, даже с классным руководителем. Может быть, поэтому в школе, где было много хороших преподавателей, не было хорошего педагогического коллектива.

Ее беседа с Олей Кежун в жарко нагретой солнцем — невозможно дышать! — директорской комнате показалась ей образцом педагогического мастерства. Она ловко напомнила девочке о покойной матери и сама была тронута порывистой искренностью Оли — все-таки хорошая девчонка! Только нельзя ее пускать в один лагерь с этим Бородиным. Пусть остынут в разлуке, а там он уедет с богом в Москву. И, ласково отпустив Олю, она позвонила в горком комсомола, заведующему школьно-пионерским отделом Белкину.

Оставалась еще одна деликатная операция — призвать к ответу Марью Сергеевну Румянцеву. Это лучше сделать с глазу на глаз, подальше от любопытствующих. И Антонида Ивановна в заботах о репутации школы не пожалела себя — на следующий день отправилась к Марье Сергеевне.

Когда позвонили первый раз, Марья Сергеевна положила на стол шубу Егора Петровича, зашитую в простыню, и огляделась. Квартира была в том состоянии, которое Митя называл «после землетрясения». Каждое лето, по окончании учебного года, Марья Сергеевна со свойственной ей педантичностью выворачивала содержимое антресолей в прихожей, расставляла вокруг себя корзины, чемоданы и рядом с пакетами нафталина раскладывала кипы старых газет. Это была одна из самых нелюбимых Митей причуд тети Маши. Странные привычки вырабатываются к старости: уезжать всего-навсего в дом отдыха на двадцать четыре дня с такими приготовлениями, как будто многолюдная помещичья семья отправляется из дореформенной Москвы в деревню.

Позвонили второй раз. Из кухни выглянула голова прачки Елены Семеновны — преданного помощника Марьи Сергеевны в ее ежегодном подвиге.

— А ведь звонят!

— Кого-то нелегкая принесла.

Перебрасывая с пола на диван жгуты бельевой веревки, картонки, рамы для картин, Марья Сергеевна расчистила путь к двери и под третий звонок открыла дверь..

— Ах, как люблю я этот запах! Он всегда предвещает отдых, — сказала Антонида Ивановна, принюхиваясь к острому запаху нафталина, насытившему воздух квартиры.

— Никогда не экономлю на этом деле, — сказала Марья Сергеевна, за руку вводя Антониду Ивановну в комнату. — В Арзамасе была у меня знакомая, которая весной экономила на нафталине два рубля и к зиме теряла шубу. Почему вы меня не вызвали? Я бы явилась непременно.

— Что вы, что вы… Я просто пришла помочь. Знаю вашу предотъездную страду.

— Да ну вас! — простодушно отмахнулась Марья Сергеевна и пошла впереди Болтянской, расчищая ей дорогу к креслу, в которое удобно будет усадить гостью, чтобы и не подумала помогать и вмешиваться.

Антонида Ивановна была старая сослуживица Марьи Сергеевны, из тех, кто действительно знает все домашние привычки, даже причуды, с кем приходилось ездить на «педагогические чтения», быть соседями по даче и даже укладывать зимние вещи в нафталин.

— А Оля? Ее, конечно, нет на поле боя? «Гарун бежал быстрее лани». Покойная мать, по-моему, ее страшно баловала.

— Может быть, — сухо ответила Марья Сергеевна, склонясь над корзиной. — Но Оля помогает мне по хозяйству. И что самое ценное — не потому, что я хотела бы приучить к этому, а потому, что сама хочет помочь.

Антонида Ивановна рассеянно оглядывала комнату. Чего только нет: и деревянные формочки для пасхи, и аквариум, и, видимо, бережно сохраняемый, еще отцовский, докторский инструментарий, и детская ванночка, и много других ненужных и потому бессмертных вещей.

— Сыпьте гуще под рукав, — посоветовала она Марье Сергеевне, наблюдая, как та укладывает знакомый жакет. — А это Митино детское креслице? Забавно… время скачет галопом. Давно ли Митя…

Марья Сергеевна разогнула спину и решительно крикнула на кухню:

— Вы идите, Семеновна! Я тут без вас управлюсь.

Она прижала рукой шерстяные вещи на диване, села на освободившееся место и усталыми глазами в упор поглядела на директоршу:

— Знаете, Антонида Ивановна, оставим эти предисловия. Мы можем говорить откровенно. Чему обязана? Я к вашим услугам.

— По правде сказать, я действительно хотела два слова насчет нашей трудной сиротки, — с безгубой улыбкой сказала Антонида Ивановна. — Заранее оговариваюсь, Марья Сергеевна, поймите меня: у меня нет никаких претензий.

— Так что же вас интересует? Ее письменный столик — вот он. Кровать стоит в моей комнате. Что же касается пенсии, то…

— Да бросьте вы отчитываться! Могут ли быть к вам претензии?

— Неправда, — сказала Марья Сергеевна и дала себе время закурить. — Не люблю, когда говорят неправду. А у меня к вам есть одна претензия.

— Какая, Марья Сергеевна?

И снова усталые глаза Марьи Сергеевны встретились в упор с весело блеснувшими глазами Болтянской.

— Душевной грамотности стало не хватать вам, опытному педагогу. Вот какая претензия.