Журнал «Приключения, Фантастика» 3 96 - Юрий Петухов

Он вглядывался в Лик Богородицы. И видел Ее, Единственную, Покровительницу Земли Русской, вобравшую в себя тысячи и тысячи жен и подруг первороссов, их лад и стать, синеву и чистоту их глаз, тепло и добро их сердец. Это они хранили Род, они рожали его сынов и дочерей, предуготовляющих мир дикости и безверия к Благой Вести. Их сила, их ласка, их вера напитали Ее, принесшую в мир Спасителя… если бы только нынешние, перемешавшиеся во временах и пространстве потомки созданных по Образу и Подобию и двуногих ходили не на черные мессы, а сюда, к Ней! Смотрели бы в Ее глаза! Ведь сколько бы ни оставалось в мире зла, как искусно не рядилось бы оно в чужие одежды, для того и есть в земных мирах Святая Русь, чтобы придти, вернуться блудным сыном, припасть…

Иван дрожащей рукой ставил и возжегал свечи: и во здравие живущих, и за упокой души — Всем Святым, пусть и не было в книгах и писаниях имен, что носили его усопшие друга, не было гугов и дилов… но там, на Небесах разберутся, они уже в Свете. Им воздано!

Он вышел из-под сводов укрепившийся духом и просветленный. Он уже знал, что не вернется на больничную койку, что найдет себе место в этом шумливом, гудящем, мятущемся мире.

День стоял благодатный, майский. Иван неспешно, опираясь на посох, брел вдоль величавых кремлевских стен и башен, а в воздухе плыл медовый колокольный звон. Сердце Святой Руси! В это было трудно поверить, но все стояло на месте — незыблемо, могуче, прекрасно и державно. Высились купола, блистающие золотом и увенчанные святыми, крестами, возносились в голубое небо шпили и орлы башен, шелестела густая листва, бегали и смеялись неугомонные и беспечные детишки, в хрустально-граненных стеклах играли шаловливые солнечные зайчики… Москва жила! Шумно, радостно, истово и непобедимо! Иван заглядывал в лица прохожих — в одно, другое, третье, сотое, тысячное… и не видел в их глазах отражения своих глаз. Он чувствовал, мир не тот что прежде, в нем было нечто страшное, грозное, но предотвращенное… но в нем не было окровавленных, залитых слизью развалин, не было растерзанных тел на мостовых и разбухших трупов, плывущих в мутных водах Москва-реки, не было груд заледеневшего пепла, не было смертного ужаса, страха, неотвратимости гибели. И они ничего не ведали! Ничего!

В госпитале его держали под колпаком, в самом прямом смысле. Он ничего не знал сам, ему и нельзя было ничего знать, врачи запрещали. Но он вырвался. И теперь никто не мог его ограничить. Ему жить в этом мире и дальше. Дай Бог, чтобы жить в покое! Он спас этот мир. И он должен его видеть.

Куранты на Спасской башне пробили полдень. Надо было бы передохнуть, слишком много впечатлений на первый случай, для первой вылазки. Иван уселся на траву, стиснул лицо руками. И сразу загудело, зашумело в голове, истошный визг алчных выползней ворвался в уши — да, здесь, на спуске, они терзали несчастных, пили кровушку из обреченных… а потом мрак, темень, холод, мертвые руины и черная вековечная ночь. Нет! Надо идти дальше.

Иван встал. Пошел вперед, распрямляя спину, расправляя плечи. Красавец Василий Блаженный стоял, как ему и полагалось стоять, на своем исконном месте, стоял, радуя сердце, будто и не был сокрушен извергами, развален по камушку, по кирпичику… нет, он был сокрушен в другом времени, в другом пространстве… которых уже не будет! Иван протер глаза, смахнул набежавшую слезинку.

Памятник Минину и Пожарскому, спасителям России, тоже стоял как и должно было, напоминая о делах былых, страшных и славных. На Красной площади было немноголюдно, сотни две-три приезжих запечатлевали себя на фоне стен и башен, храмов и дворцов. Солнце слепило, Иван опускал глаза к брусчатке, они болели, зрение еще не совсем восстановилось, и он не мог разобрать, что же там возвышается на месте давным-давно снесенного черно-красного уродливого зиккурата, жалкой копии Поганой Пирамиды, где покоилось нечто чуждое для русского и непонятное… последние четыреста с лишним лет там было просто пустое место — та же брусчатка, кустики, голуби, бегающие детишки. А сейчас там отливало матовым багрянцем осенней тяжелой листвы что-то огромное и неясное, незнакомое, но заставляющее учащенно биться сердце. Иван сразу понял, что это. Но ему надо было убедиться, подойти ближе.

И он подошел. Еще раз протер слезящиеся глаза.

И замер.

Метрах в сорока от него, почти у самой кремлевской стены, на высоком черном с прожилками гранитном постаменте стояли плечом к плечу двенадцать тяжелых, литых из чистого багряного золота фигур в три человеческих роста.

— Господи! — прохрипел Иван, не веря глазам своим.

В первой фигуре, подавшейся вперед могучим, но отнюдь не грузным телом, он узнал Гуга Хлодрика. Гуг будто рвался навстречу неведомому, лицо его было напряжено, губы стиснуты, кулаки сжаты. Чуть позади и левее за Гугом стоял Дил Бронкс в облегающем полускафе, с лучеметом в руке. Справа Гуга прикрывал Иннокентий Булыгин, жилистый, скуластый, несокрушимый и вместе с тем как-то по-русски добрый, он был чисто выбрит и совсем не сутулился, и все же это стоял Кеша, которого просто невозможно было с кем-то спутать. К ногам его жалась поджарая «зангезейская борзая» с умной, осмысленной мордой и человечьими глазами. За Кешей, чуть придерживая его, будто не давая сорваться с места, стояла Светлана с распущенными волосами и запрокинутым к небу лицом… Ивана оторопь взяла. Светка! Она была как живая, еще немного, чуть-чуть — и шагнет, сорвется, закричит, замашет ему рукой! Нет! Невозможно! К спине Гуга жалась гибкая и тонкая Лива, Глеб Сизов стоял, чуть подогнув больную ногу, нахмурившись, казалось, вот-вот у него на литой щеке дернется желвак… Хук Образина, кто-то незнакомый, отвернувшийся и скорбный, погибший в расцвете сил Олег, сын, родная кровиночка, с недоумевающим, но решительным лицом, Алена… чуть поодаль от нее стоял Цай, он был не такой корявый как в жизни и бельма не уродовали его глаз, и во лбу не чернела незаживающая рана… Да, это были они! Красивые, высокие, могучие, былинные — будто полубоги, пришедшие из небывалой, сказочной древности и замершие на возвышении, надо всем суетным и мимолетным. Иван видывал множество памятников, но такого ему еще не доводилось видеть. В телах этих полубогов, в самом литом багряном золоте таились весь гений человечества и сама его суть — движение, порыв, неостановимость и неистребимость.

Минут сорок Иван стоял ошарашенный, потерянный, ничего не видящий кроме этих близких ему и далеких ныне людей. Потом вновь обрел способность замечать окружающее, поймал за руку девчушку лет шести, пробегавшую мимо, хохочущую и беспечную.

— Ой, дедушка! — вскрикнула она, совсем не испугавшись.