Пароль: чудо (СИ) - Ковальска Лена

Напрасно я стучал — дом был закрыт, но Патрик жил по соседству. Я бросился к нему, перелез через забор, вбежал в дом и громко позвал его по имени. Меня встретила Тереза. К этому моменту воля и самообладание мне окончательно отказали: сорвавшимся голосом я попросил Терезу позвать Патрика, остолбенело встал посреди гостиной, стеклянными глазами уставился на неё, и по моему лицу потекли слезы.

Откуда-то выбежали их сыновья, они начали разговаривать со мной, но Тереза, быстро усадив меня на диван, и забрав детей, крикнула в сад: "Патрусь, он тут! Скорее! Скорее!"

На пороге показался взволнованный Патрик. Я только лишь бросил на него свой взгляд и понял — это правда. Правда, что ты ушла.

— Не может быть, не может быть… — прошептал я, протягивая дяде твое письмо. — Она не могла…

Патрик посмотрел на меня глазами, полными боли, и ничего не сказал.

Я встал, вложил письмо прямо ему в руки, попытался что-то разъяснить, собраться с силами и задать вопросы, но не смог. Патрик обнял меня и прижал к себе, приговаривая: "О, Влади, Влади!". Я попытался взять себя под контроль, но эмоции последних месяцев как водопад хлынули в открытый канал моего разрывающегося сердца: боль, напряжение от пережитого и чудовищная эта развязка сломали меня.

Патрик привел меня в свой кабинет, усадил в кресло, и, видя, что мне становится лишь хуже, громко позвал жену. Я, впадая в дереализацию, будто бы через воздушный пузырь, слышал, как десятками голосов, они говорят о матери, о докторе Коваче. Затем Патрик говорил по телефону. Вскоре прибыл врач.

— Посмотри, Яци, у него сейчас случится припадок! Пульс около трехсот! — сказала Тереза.

Сознание мое колебалось — это был один из тех моментов, когда психика, не выдерживая накал, повергла меня в катализирующий сердечно-сосудистый криз. Судорогой сжало грудь, я начал задыхаться. Патрик схватил меня за руки, силой разводя их в стороны, а доктор поставил мне укол прямо в грудную клетку.

— Это всегда помогало, — сказал Ковач дяде. Через несколько минут я обмяк, почувствовав дурман. Патрик перетащил меня на диван и уложил.

— Влади, я позвонил твоей матери, она вчера вернулась из России, сейчас в Варшаве. Она выехала к нам.

— Где Лия? — спросил я немеющими губами и впал в полузабытье.

*****

Патрик не отходил от меня ни на шаг. Я, освобождаясь от действия наркотика, лежал, завернутый в плед, и думал. За это время Патрик успел рассказать мне, что последний месяц ожидания ты была совсем беспокойной: постоянно просила его помочь сбежать, организовать выезд в Россию.

— Она была в отчаянии, никого не слушала. Ее постоянно атаковали мысли, что ты не вернёшься, ей было страшно и она просила нас отправить ее домой. Без тебя мы такое её решение поддержать не могли. Мы с Режиной не понимали, что с тобой произошло. Твоя мать три раза звонила в школу, но ректор сообщал ей, что ты решил остаться и закончить обучение, а по правилам школы вы не имеете права общения с родными. Этого ни я, ни Режина сообщать Лии не хотели. Поэтому мы решили, что роды и хлопоты о ребенке немного отвлекут ее, нужно лишь потянуть время. Я часто приглашал ее к нам, она играла с детьми, много гуляла с ними. Мы старались ее отвлечь, мы очень старались быть с ней все время. Альмира прожила у нее неделю, до отъезда, но мы не могли смотреть за ней круглосуточно: Режина вынуждена была работать, я тоже. Лия тайно уехала в двадцатых числах февраля. Больше я ничего не знаю, Влади, прости.

— Патрик, они держали меня силой. Это не было моим решением. Они не выпускали меня. Я сбежал.

— Ты говоришь какие-то немыслимые вещи, Влади. Сейчас так никто не делает!

Я лишь горько усмехнулся.

Мать приехала к вечеру и сразу же забрала меня домой. В эти дни она была очень внимательна ко мне и проявляла материнскую заботу.

Я попросил ее рассказать всё, что она знала.

Также, как и Патрик, мать сообщила, что ближе к родам у тебя развилась паранойя, атаковали страхи, ты стала все чаще говорить о том, что я никогда не вернусь, несмотря на разъяснения, что это не так, и не верила, что у меня всего лишь возникли сложности с возвращением. Мать пыталась разобраться со школой, но ее звонки ректору и меценатам ничего не дали. Она сообщила мне, что ты собралась и сбежала в Пермь, пока ее не было в городе. Она также сообщила, что в Перми ты родила сына.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Услышав это, я снова попытался убедить себя, что произошло недоразумение.

— Мама, где они? Скажи, что с ней? Я должен поговорить с ней, все объяснить.

Мать тяжело вздохнула.

— Влади, я расстрою тебя: я ездила к ней. Сын, мужайся. Она отказалась от ребенка и оставила его в роддоме.

— Отказалась? — Я вновь почувствовал, как проваливаюсь в эмоциональную пропасть. — Отказалась?!

— Она бросила его. Ушла из роддома одна, написав отказную. Я говорила с ней. Она ненавидит нас и не хочет тебя видеть: сказала мне, что отныне с нами покончено и запретила тебе являться к ней.

Я остолбенел.

— Нет, мама, нет, она бы так не сделала. Неправда! Она любит меня!

— Но она сделала страшное, Владислав. Ребенок сейчас в одном из медцентров Перми для новорожденных.

— Мой сын? — Я почувствовал слабость, головокружение и еле успел добежать до ванной — меня вырвало, из носа потекла кровь.

Мать позвонила Ковачу.

— Нужно что-то делать с этими припадками, Влася. У тебя может случиться инсульт. Ты слишком нервический.

Доктор снова поставил наркотик. Под его действием я вновь отупел, ночь пролежал в своей детской комнате, в доме матери — она была подле меня.

— Мам, ты получала телеграмму от ректора?

— Нет. Если бы я её получила, все было бы ясно. Но мы все оказались в ужаснейшем положении.

— Нет, в ужаснейшем положении осталась только Лия… — я отвернулся к стенке, мои глаза вновь наполнились слезами.

— Господь с тобой, сын. Ты, действительно, ее любишь, — произнесла мать, — это невероятно. Вот что я скажу: ребенка мы вернем. Вернём с ее согласия и воспитаем. Не переживай, я займусь этим вопросом.

— Я сам, — еле выговорил я. — Я должен сам.

— Посмотри на себя! У тебя злость в руках! Ты же убьешь ее при первой встрече. Что ты будешь делать? Как ты себя поведешь? Не говори глупостей, сын, боже тебя упаси от этого.

Злость в руках? Сквозь дурман я осознал, что действительно начал винить тебя в своей боли, а также в бесчеловечном, чудовищном поступке.

Мой мир был разрушен, моя идиллия была жестоко отобрана у меня. Поначалу в моей голове зародилась и прочно обосновалась мысль, что ты виновата в моем несчастье. Внушили ли это мне слова родных, и или я сам придумал, но я все-таки начал винить тебя.

Позднее я «остыл» и разъяснил себе, что был слишком самонадеян, попал в ловушку ситуации; ты была слишком испугана и повергнута в отчаяние — мы стали жертвами своих эмоций и обстоятельств. Чего я не мог понять и никак не оправдал — мысль и убеждение, что никакое отчаяние не могло довести тебя до того, чтобы отказаться от собственного ребенка — так можно было поступить только из низости. Моя боль тихо подтолкнула меня к ненависти и презрению. Любовь к тебе не отменяла мою уверенность в том, что ты проявила жестокость к беззащитному существу, которую я так быстро приписал тебе. Следующие дни я обдумывал произошедшее, впадая то в самобичевание, то обвиняя во всем тебя.

Однажды, все ещё находясь в доме матери, я нашел старые фотографии. На одной из них был запечатлен мой дед с маленьким Патриком на руках. Дядя выглядел взъерошенным, глазастым воробьем, но дед… В эту секунду я понял, кого ты мне напоминала: его лукавый прищур, голубые глаза — на этом фото добрые, с уклоном в центр носа — очень походили на твои. Только при этом ракурсе, слева, форма лица, подбородок — было нечто общее. Я удивился этой схожести. Ещё раз посмотрел на деда. "Мягкосердечный добряк" — так его можно было бы охарактеризовать, глядя на эту фотографию. Однако все мы знали, каким жестоким и тяжёлым отец моей матери был в жизни. "Вот так-то, Влад. — сказал я себе. — Внешность, должно быть, обманчива."

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})