Таможня дает добро - Андрей Воронин

— Это точно, металл тебе в гробу не нужен.

— Я хочу дожить спокойно, — Самусев подошел к ведру с грязной водой и принялся в розовой жиже, в которой перед этим полоскал рыбу, мыть руки.

Он вытер их грязной тряпкой, откатал рукава такой же несвежей рубахи и сел на табурет напротив Барановского. Вымытый нож положил себе на колени, как инвалид кладет палочку, с которой никогда не расстается.

Тихо, не веря в удачу, сказал Барановский:

— Это хорошая новость,

— Кому хорошая, а как мне, так никакая. Пока тебя не было, Геннадий, я пару дней думал, почти не спал. Все рассуждал, какую завернуть цену, а потом, удя у реки и глядя на поплавок, вдруг понял, ни хрена мне уже не надо: ни денег, ни баб, ни машин, ни костюмов — ничего не надо. Мое счастье — сидеть возле речки, ловить рыбку, а раз в неделю пропустить стаканчик водки, поговорить с хорошим человеком да и спокойно уснуть. Не хочется мне никакой головной боли, никаких мне волнений не надо. Да и боюсь я всего этого. Мне иногда кажется, что, ввяжись я в твои дела, и мое старое сердце не выдержит, разорвется, остановится — и капут, в яму.

— Ну ты и песню завел, Адам Михайлович! — благодушно ухмыляясь, заворковал Барановский. — Ты словно пономарь в церкви, склоняешь всех к безгрешной жизни. А сам уже нагрешил выше крыши, и поэтому тебя ни сладенькое, ни кисленькое больше не интересует.

— Может, ты и прав, — глубокомысленно вздохнув, ответил Адам Михайлович Самусев, перекладывая нож на стол.

— Где металл? — твердо взглянув в глаза Самусеву, спросил Барановский.

— Здесь, недалеко. Не волнуйся, никуда он не ушел. Как было семьдесят килограммов ниобия, мать его, так и осталось его ровно семьдесят, если, конечно, он не испарился.

— Испарился? Ты что! Ты это брось!

— Думаю, не испарился, он тугоплавкий, чем и ценен, — немного подтрунивая над разволновавшимся Барановским, произнес Самусев. — И вот что еще скажу тебе, Гена: ты заберешь металл,и больше у меня не появляйся. Мне волнения ни к чему, я человек старый и хочу еще немного покоптить свет, хочу еще хоть немного рыбку половить, на бегущую воду поглядеть. Хочу жить тихо, хочу дожить те дни, а может, и годы, которые отпустил мне Всевышний, в мире и в согласии с собой.

— Совесть тебя не мучит? — вдруг нагло спросил Барановский.

— Ты знаешь, мучит, Гена, мучит. Но я уже к этому привык, это как ампутированная рука: руки нет, а пальцы все болят, суставы крутит. Так и с совестью.

— Где металл? А то ты мне долгие песни поешь, жизни учить взялся.

— Сейчас пойдем заберем. Недалеко, совсем недалеко, метров пятьдесят.

— Он не у тебя? — насторожился Барановский.

— Какая тебе, Гена, уже разница, у меня он или не у меня? Ты его получишь. Сегодня до обеда получишь. Грузи в свою красивую машину и уезжай отсюда. И забудь эту деревню, забудь меня, забудь все, что было. Пусть у тебя все будет хорошо. Пусть ты станешь сказочно богатым, станешь жить так, как желает твоя душа. А меня оставь в покое.

Барановский сидел настороженный. Он ожидал чего угодно, но никак не подобной развязки. Такой удачи, такого счастья он и представить себе не мог. Семьдесят килограммов ниобия — баснословные деньги, стратегическое сырье, редчайший металл. И ему его отдадут даром. Он все еще не мог поверить в удачу, не мог осознать, что все сложится именно так, как говорит старый Адам Михайлович Самусев.

— Так где он спрятан? — с придыханием спросил Барановский.

-— У моего соседа/Хороший человек. Я как сюда переехал, так сразу и перевез металл. Слава Богу, в руках еще сила тогда была, а сейчас что‑то совсем ослаб. Привез, говорю, пусть постоят у тебя два ящика. Он ответил, пусть стоят.

— Ты давно проверял, Адам Михайлович, на месте ли ящики?

— На месте, куда они денутся? Кому в этой деревне, в этой глухомани ниобий нужен? Да и слов здесь таких никто не знает, поверь, никто. Они даже не слышали о таком металле — ни ухом ни рылом. Что в тех ящиках — мыло, динамит, оружие? Если бы там гвозди лежали, может быть, это кого‑нибудь и заинтересовало бы. А так, стержни, пустяк какой‑то…

— Пошли, — вставая, выдавил из себя Барановский.

— Погоди, не спеши, всему свое время. Сейчас Федор домой вернется, он на почту за газетами поехал, и тогда пойдем, — Самусев посмотрел на циферблат старенького будильника, перетянутого черной резинкой. — Еще не время.

— Большая рыба, — заглянув в таз, сказал, расхаживая по веранде, Барановский.

— Хорошая рыба здесь ловится.

— Адам Михайлович, может, все‑таки не за так отдашь? Может, я тебе денег дам или товара какого? Ты скажи, не стесняйся, я человек не жадный.

— Еще бы ты был жадным! — с ехидцей сказал Самусев. — Я тебе миллионы отдаю, это получше золота и платины будет, только покупателя хорошего найди.

— Уже нашел, — выдавил Барановский.

— Тогда совсем хорошо. И еще, Геннадий Павлович, будь поосторожнее, а то и за сто граммов ниобия голову свернут не задумываясь, а за семьдесят килограммов оторвут, как пить дать!

— Ну, ты уж этому меня, Адам Михайлович, не учи. Я калач тертый, жизнью битый, буду осторожен.

Они минут пять сидели молча. Барановский то и дело поглядывал в окно на джип.

И вдруг Самусев поднялся.

— Пошли, — набрасывая на плечи телогрейку, сказал он.

Они вдвоем перешли через улицу и направились к дому под белой шиферной крышей. Самусев вошел первым. Залаяла маленькая грязная собачка, но залаяла она не на Адама Михайловича, а на Барановского.

— Цыц! Цыц, Каштанка! Злая, как кобра, чужих за версту чует! Хозяин‑то твой дома? Ага, дома, — сам себе ответил Самусев, указывая пальцем на велосипед, стоящий у стены. — Приехал Федор.

Хозяин появился тотчас. Мужчина был примерно одного телосложения и одного возраста с Самусевым. Единственное, что выделяло его и делало приметным, так это большие и пышные бакенбарды. Барановский, глядя на них, никак не мог понять, крашеные они или от природы такие рыжие.

— Федор, это мой приятель, он за ящиками приехал. Как они там, стоят, не сгнили?

— Черт их не возьмет, — почти по–военному или по–пожарному отчеканил Федор Потапов, бывший деревенский фельдшер.

— Дай на них взгляну.

— Иди взгляни, в сарае стоят. Рубероид с них сбрось, — Федор даже не пошел сопровождать Самусева и незнакомого ему, шикарно одетого мужчину.

Стянув пыльный и грязный рубероид, Самусев показал на два зеленых ящика. В таких обычно перевозят военное имущество, а иногда боеприпасы. На ящиках не было ни номеров, ни записей.

Абсолютно не боясь, что может испачкаться, Барановский взял верхний ящик, поднял.

— Тяжелый, черт, — хрипя, произнес он, опуская ящик на землю.

— Тяжелый, килограммов сорок будет.

— Тот такой же?

— Наверное, такой же. В них стержней поровну. Барановский порыскал глазами по сторонам,

увидел лопату со сломанным черенком, схватил ее. Его глаза горели, как у золотоискателя, напавшего на жилу. Он подсунул лезвие лопаты под крышку, резко нажал. Штык лопаты немного изогнулся, но крышка не поддалась.

— Что ты, что ты! Кто ж так делает! — сказал Адам Михайлович, беря топор. — Дай‑ка я. Смотрю, ты так ничему и не научился. Вот как надо!

Он ловко подсунул лезвие топора под крышку, резко нажал. Взвизгнули гвозди, вылезая из древесины. Ни один из них не погнулся.

— Смотри.

Барановский присел на корточки и принялся разворачивать сначала промасленную, а затем вощеную бумагу. Ниобиевые стержни были толщиной в мужской указательный палец и длиной сантиметров по сорок. Они тускло поблескивали, можно сказать, даже серебрились.

— Родные, — проведя по ним рукой, прошептал Барановский.

— Ну все, я на это смотреть не могу, слишком трогательное зрелище, — Самусев вышел во двор. Запрокинув голову, посмотрел на небо, его острый кадык на щетинистой небритой шее судорожно дернулся. Адам Михайлович сплюнул под ноги густую вязкую слюну.

Геннадий Барановский вышел из сарая с раскрасневшимся, вспотевшим лицом. Шляпа съехала на затылок, галстук сбился в сторону.

— Подгоняй машину, — спокойным голосом произнес Адам Михайлович.

Барановский буквально выбежал за калитку и замахал рукой. Джип заревел, сорвался с места и подъехал прямо к воротам.

— Багажник откройте, багажник! — с шипением приказал Барановский.

Багажник джипа открыли, и уже через минуту один из ящиков погрузили в машину.

— Забейте! Забейте! — так же тяжело дыша и с трудом переводя дыхание, сказал Барановский.

Абсолютно неумело охранник загнал гвозди, два из которых согнулись, а затем и второй ящик занесли в багажник.

— Поезжайте к дому и ждите меня там. Послушай, Адам Михайлович, может, твоему Федору денег дать?

— Ничего ему не надо. Я ему за это стакан водки налью.

— Ах да, совсем забыл, у меня в машине ящик водки, хорошей, шведской. Я его тебе оставлю.