Теплая птица - Василий Гавриленко

— Игорь Матвеевич Снегирев, согласны ли вы взять в жены Марину Александровну Книппер?

— Да, согласен.

— Марина Александровна Книппер, согласны ли вы стать женой Игоря Матвеевича Снегирева?

Я не успела ответить. Солнце за спиной работника ЗАГСа вдруг стало красным, а потом взорвалось, насытив воздух миллионами невидимых стрел. Стрелы вонзались в кожу, в глаза, проникали в мозг и легкие. У меня носом хлынула кровь. Я попыталась закричать, но не смогла. И Марина Книппер умерла. Умерла, чтобы воскреснуть здесь, в Московской резервации.

4

Остатки сладки

В бункере темно. Капли воды, срываясь с потолка, глухо ударяются о бетонный пол.

Андрей Островцев предал родину и свою жену, Марина Книппер — предала саму себя… Но с чего мы решили, что всполохи — это наша память? Вдруг — это просто сны, чужие сны?

Руки Марины обвили мою шею.

— О чем ты думаешь, Андрей?

Я кашлянул.

— Думаю: как так вышло, что все погибли, а мы остались живы?

— Мы не остались живы, мы воскресли.

— Но почему именно мы?

— Я не знаю, — Марина задумалась. — И, наверное, никто не знает. Даже Христо.

— Все это странно.

— Странно, да. Но мы — жители этого мира, он наш, и в наших силах сделать его лучше.

Я вздрогнул — на лоб упала холодная капля.

— Пойдем отсюда, — Марина потянула меня за рукав. — Есть хочу — умираю.

Мы стали подниматься по шахте лифта, осторожно ступая на ржавые перекладины металлической лестницы.

— Поговорили?

Наверху нас встречал Киркоров. Он подмигнул мне, скользко улыбаясь. Значок «Работник парковки № 56» поблескивал на груди.

Киркоров смутился, прикрыл значок.

— Безделушка. Правда, красиво?

Я не ответил, борясь с желанием двинуть его по роже: теперь я знал, кто подсматривал за нами.

— Киркоров, мы с Андреем жутко проголодались. Как думаешь, Снегирь расщедрится на доппаек?

— Сомневаюсь, — Киркоров почесал рукой изуродованную сторону лица. — Он и так не в восторге, что появился лишний рот.

Я хмыкнул:

— Как будто я навязывался.

— Не слушай его, — засмеялась Марина. — Киркоров мастер пошутить.

— Мастер, да, — я снова кинул взгляд на значок.

— Что ты уставился, дикий? — окрысился вдруг возрожденец.

Я шагнул к нему, схватил за грудки. Марина охнула.

— Держись подальше от меня и моей женщины.

— Твоей женщины? — изо рта Киркорова несло падалью. — С каких это пор?

Я потянулся к ножнам, — черт, нет заточки!

— Андрей, отпусти его.

Я оттолкнул Киркорова, тот ударился спиной о стену, выругался.

Мы пошли прочь по развалинам какого-то здания. Злоба плескалась во мне, заставляя скрежетать зубами.

— Чего ты вызверился на него? — Марина схватила меня за рукав. Я освободился.

— Ничего.

Впереди показалась наполовину обрушившаяся стена из красного кирпича, показавшаяся мне смутно знакомой. На нескольких уцелевших башенках нахлобучены снежные шапки.

— Вообще — то Киркоров предлагал мне стать его самкой, — призналась Марина, поеживаясь от холода.

— А ты?

— Послала его. Ты видел эту рожу?

— У меня рожа не лучше.

— Это не тебе судить.

Марина нашла место в стене, где слом был значителен, проворно вскарабкалась на нее.

— Скорее, Андрей!

За стеной — площадь, еще дальше — многочисленные развалины, поросшие кустарником и невысокими деревцами. Слева от нас — груда кирпича, справа, — руины какого-то храма: сломленные чудовищной силой разноцветные башенки лежат в снегу в каком-то пугающем порядке, точно игрушки, разложенные ребенком-великаном.

Марина спрыгнула со стены. Подметки ботинок глухо ударились о камень. Махнула мне рукой: «Давай!». Я последовал вслед за ней.

— Ты чего?

Я кружился на месте, пытаясь представить, как здесь было до Дня Гнева.

— Знакомое место.

Марина рассмеялась.

— Ты еще не догадался? Мы же на Красной площади. Видишь?

Она указала на приземистое здание, давшее трещину прямо посреди короткого слова «Ленин».

— Мавзолей Ленина. В нем хранилась мумия вождя, до тех пор, пока ее не украли сектанты. А вот там, под снегом, — циферблат часов и гигантская звезда, — все это было водружено на Спасскую башню. Видишь красный пенек? Раньше это была Спасская башня. Вон — развалины Исторического музея, кстати, в них можно нарыть массу прикольных вещиц, а вот это — Храм Василия Блаженного. Сюда-то нам и надо.

Перед Храмом — оплавленная статуя: мужчина с изуродованным лицом призывает к чему-то сидящего безголового мужчину, воздев к небу обрубок руки.

— Минин и Пожарский, — сообщила Марина. — В книжке «История для седьмого класса» написано, что они спасли Россию от интервентов. Интервенты, — это, наверное, враги. Раньше Красная площадь была культовым местом, центром столицы: здесь базировалась власть.

— А что же сейчас?

— Сейчас Красная площадь — это, по сути, окраина Московской резервации, запретная зона, как и весь центр бывшей Москвы. Это место называется Пустошь. Тут мало кто подвизается, — сектанты, мародеры. Стрелки здесь появляются редко, — какой смысл? Одни развалины… Вся жизнь резервации кипит в Кузьминках, в Выхино, в Бирюлево. Власть же резервации располагается где-то в районе ВВЦ.

— Власть?

— Ну да, Лорд-Мэр. Пойдем скорее. От голода в животе бурчит.

Обогнув занесенную снегом башенку, мы очутились на каменной лестнице. У двух плит, положенных одна на другую, Марина остановилась.

— Здесь проход, — кивнула на широкую щель. — Протиснешься?

— Угу.

— Тогда первый.

Я замешкался: вспомнился шприц, с сидящей на кончике иглы луной, боль, пронзившая шею…

— Ты чего?

— Ничего, — я полез в щель.

Здесь было темно и пахло сыростью. Что-то ударило меня по виску, я охнул от неожиданности, и тут же услышал из темноты рядом с собой недовольный голос Марины:

— Чего ты не отошел? Больно?

Это она, спрыгнув, задела меня носком ботинка. Я потер висок:

— Зачем мы сюда?

— Много веков назад здесь находились кельи, седые старцы молились за царя и отечество и вели летопись эпохи.

Впереди блеснул огонек свечи.

— Букашка, — окликнула Марина. — Это мы.

Букашка приблизилась. В тусклом свете сального огарка она показалась мне одним из тех старцев, которых упомянула моя женщина.

— Снегирь вас ждет, — негромко сказала Букашка. Она достала из-за пазухи вторую свечу, зажгла. — Возьми, Марина.

— Спасибо, Бука.

Мы двинулись вперед. Свод был такой низкий, что мне пришлось нагибаться. Букашка не пошла с нами, а, найдя у стены приставную лестницу, вскарабкалась по ней до светлого пятна на потолке и исчезла в нем. Должно, отправилась искать своего дружка — Киркорова.

— Это здесь, — Марина остановилась у деревянной двери, округлой сверху. Постучала.

— Пришли? Проголодались?

Рыжебородый детина, похоже, не был рад нам. Кроме него, в келье находился Вовочка, а еще — многочисленные ящики, мешки, бочки.

— Проголодались, — жизнерадостно ответила Марина. — И нам положен доппаек.

— Доппаек? — Снегирь скорчил на лице болезненную мину. — Да, кажется, Христо говорил…

— Не кажется, а точно говорил, — вставил Вовочка безразличным тоном. — Дай им что положено, Снегирь, не жмись.

— Не жмись, не жмись. Запасы что — бесконечные?

Ворча, Снегирь извлек из ближайшего ящика два черных пакета. Один протянул мне, другой — Марине.

— Здесь по две банки, — сообщил он, сглатывая слюну.

— Эх, Снегирь. — вздохнул Вовочка. — Ты снова запамятовал, что Христо приказал выделить Андрею экипировку. Не дело ему расхаживать по резервации одетым по-дикарски.

— Ничего я не запамятовал, болтун, — обиделся Снегирь. — Вот, — небрежным жестом он протянул мне тяжелый холщовый мешок. — Полный комплект, включая оружие.

У Марины в распоряжении была собственная келья: кровать, печка-буржуйка, на стене — треснувшее зеркало. Мы примостились на кровати.

Нетерпеливым движением я распаковал пакет: две жестяные банки без этикеток, с десяток ржаных сухарей, а так же нечто сухое, красноватое, похожее на корешки дерева.

— Сушеный кальмар, — пояснила Марина.

Я взял в руки одну из банок.

— Ананасы?

Вспомнились Джунгли, наше, кажущееся бесконечным, путешествие.

— Лучше, — Марина протянула мне нож. — Открой и попробуй.

Я вскрыл крышку. Терпко и пряно пахнуло мясом. Подцепив из банки небольшой кусок, отправил в рот. Марине явно доставляло удовольствие созерцать мою физиономию.

— Что это?

— Это тушенка. Как говорит Снегирь, драгоценная тушенка. — Марина засмеялась. — Возможно, одна из последних банок в резервации, а остатки — сладки. Даже стрелки уже перешли на тварку и концентрат.