СверхНОВАЯ правда Виктора Суворова - Дмитрий Хмельницкий

Нелогично, а поэтому невероятно.

Автору представляется, что товарищ Сталин, поправив безвестного нам генерал-майора, тост, на который все слушатели всерьез настроились, естественно, произнес. Требовала того непременная культура застолья. Тем более что генерал-майор изначально предложил поднять бокалы все-таки за «сталинскую внешнюю политику». Никак нельзя такой тост было пропустить, раз он прозвучал. И все присутствующие наполненные бокалы и рюмки с воодушевлением осушили, а затем закусили, скорее всего, уже горячим. Только при подготовке машинописи, которая в 1948 году поступила в ЦПА, злосчастный тост в итоговый текст кто-то не включил. Скорее всего, даже с ведома или по указанию товарища Сталина. Это вполне возможно, учитывая, что банкетную речь и выступления-реплики сначала предполагалось опубликовать в его прижизненном Полном собрании сочинений.[300] Но затем составители по неизвестным причинам отказались от публикации любых текстов, связанных с событиями 5 мая 1941 г.

Опубликованная в 1998 году машинопись за подписью К. В. Семенова правдива. Но не всю правду читателю сообщает. Поэтому и складывается впечатление, что «версия Семенова» (в сборнике документов «1941 год» — «3-е выступление И. В. Сталина на приеме») оборвана на середине. Недосказана. Поскольку в первой части «версия Наумова — Малышкина» не противоречит «версии Семенова», трудно предположить, что оба генерала независимо друг от друга далее исказили смысл откровенного сталинского тоста: «За этот новый этап развития Советского Союза и расширения его границ». Тогда становится совершенно понятно, за что именно предложил 5 мая 1941 г. выпить своим гостям товарищ Сталин, и почему содержание его тоста в послевоенные годы не стоило доверять машинописи, поступившей в архив. Таким образом, свидетельства пленных советских генералов Наумова, Крупенникова, Малышкина, Мазанова не противоречат опубликованной машинописи из бывшего Центрального партийного архива, как в том убежден О. В. Вишлев, а существенно дополняют ее в той части, которую опустил неизвестный составитель. В этой связи нельзя не признать обоснованными выводы московского исследователя В. А. Невежина: «Антигерманская направленность сталинской речи 5 мая 1941 г. в сочетании с //нечитаемо// Красной армии не оставляла сомнения, что ближайшим военным противником станет вермахт <…> Не случайно для ближайшего сталинского окружения все сказанное вождем 5 мая 1941 г. на торжественном собрании и на приеме (банкете) по случаю выпуска слушателей военных академий являлось руководством к действию».[301]

Отражались ли процитированные сталинские слова (в интерпретации Малышкина) на реалиях времени? Обратимся к свидетельствам других власовцев. Весной 1941 г. приближение войны чувствовали многие из них.

Доцент Московского института народного хозяйства им. Г. В. Плеханова М. М. Самыгин (впоследствии — А. Чайкин, в эмиграции — М. Китаев) в звании младшего лейтенанта был назначен начальником химической службы 436-го стрелкового полка 155-й стрелковой дивизии (I формирования), включенной в 10-ю армию. В начале мая он убыл из Москвы в ЗОВО.[302] В 1950-х годах вот что писал Китаев известному историку Б. И. Николаевскому, жившему в США: «В конце апреля я и многие мои друзья, и знакомые, тоже офицеры[303] запаса, получили повестки, призывавшие нас к очередному, 90-дневному учебному сбору, Как правило, мы проходили подобные сборы всегда при одной и той же дивизии, недалеко от места жительства. На этот раз нас посылали на запад, в совершенно незнакомые части. Политическая обстановка, то есть нависшая угроза внешнего вторжения, была ясна каждому. Уезжая и прощаясь с близкими, мы делали это в ожидании близкого развития событий. Таковы же были обстановка и настроения в Зап[адной] Белоруссии. Барановичи, Белосток, Волковск, Брест, где мне пришлось побывать в первую половину мая месяца, представляли собой вооруженный лагерь, готовый к оказанию сопротивления в любую минуту. В районе Бреста и Ломжи часть расквартированных войск ночевала в окопах. Отпуска были отменены, части занимались непрерывными учениями, и очень редко нам удавалось ночевать в казармах. Большинство времени мы проводили в поле, ночуя под повозками. В это время мне пришлось близко познакомиться с людьми, доверенными мне. Все отлично понимали, что сегодня-завтра придется начать совершенно новую жизнь — войну, и присматривались друг к другу. Солдаты представляли собой в огромном большинстве вновь призванные контингенты, плохо обученные и еще не обстрелянные. Среди них были, однако, вкраплены дивизии и полки, переброшенные из Финляндии, прошедшие там суровую «зимнюю войну». Они как бы цементировали огромную массу плохо обученных войск. Мне посчастливилось попасть именно в такую кадровую дивизию.[305] Командование стремилось в короткий срок создать из полуобученных масс боеспособные войска. Почти каждое учение, в том или ином виде, связывалось с боевыми стрельбами, часто практиковалось движение за огневым валом. При этом были потери, правда, небольшие. На это смотрели легко: цель оправдывает средства. Патронов и снарядов не экономили: чувствовалось, что игра кончилась и надо за дело браться серьезно. Присматриваясь к своим подчиненным, я отметил два основных пункта в их настроениях:

— страх перед возможной войной и неубежденность в собственной силе. Я не сказал бы, что это было неверие, но неуверенность. Успехи германских войск говорили сами за себя;

— жалобы на тяжесть службы. Служба была тяжела, питание недостаточно. Большинство солдат страдали не то чтобы от голода, но от недоедания. Многие офицеры запаса отдавали солдатам свой сухой паек, чтобы несколько улучшить их рацион. Это могли позволить себе лишь немногие, занимавшие хорошее положение на гражданской службе, так как питаться в командирской столовой на собственные средства было недешево. Кадровые офицеры, особенно семейные, еле-еле сводили концы с концами. Недостаточная обеспеченность кадровых офицеров заставляла их пускаться на всевозможные хозяйственные комбинации, злоупотребляя своим служебным положением, что немедленно отзывалось на снабжении солдат.

Несмотря на все это, т[ак] н[азываемое] политико-моральное состояние было хорошим. Причиной этого были не политические или идеологические соображения, но простая и ясная мысль: воевать придется, и скоро. Учись! Солдаты буквально осаждали нас вопросами, касающимися боевой подготовки, требовали больше патронов, больше боевых стрельб. Никогда еще не видел я ничего подобного. На других учебных сборах люди обычно жили письмами из дома.

Так прошли май и первая неделя июня. Затрудняюсь точно определить дату, но где-то до 10 июня произошел перелом. Кто-то, стоявший высоко наверху, ослабил туго свернутую пружину. Это немедленно почувствовали все. Специальные подразделения были откомандированы от полков на особые сборы. 30 % офицеров получили отпуска и разъехались. Учения продолжались, но чувствовалось, что это делается только для сохранения дисциплины, а не из необходимости. Офицеры штабов больше не засиживались ночами на т[ак] называемой] моб[илизационной] работе, на спортивных площадках запрыгал волейбольный мяч и послышался веселый смех офицерских жен, к которым вернулись мужья. Напряжение спало — наступила реакция, выразившаяся для одних в пьянстве, для других в женщинах, и, в общем, для всех в тех скромных развлечениях, которые были доступны. Мы, офицеры запаса, ждали конца сбора и уже писали домой, чтобы снимали дачи и устраивались на лето. И что таить греха, у очень многих шевелилось чувство благодарности к правительству в Москве, сумевшему еще раз избежать войны. Европа воюет, а мы играем в волейбол! Но тут же рождалось и смутное тревожное чувство: сумеют ли они там, наверху, сохранить мир и дальше?

Полки остались без спецподразделений: пулеметчики были собраны на особый сбор, саперы — на свои специальные занятия, ушла противотанковая артиллерия, не сегодня-завтра должны были и мы, химики, идти на свой сбор в район Волковыска.

В этой-то обстановке и пришел день 22 июня 1941 г., ожидаемый и вместе с тем такой неожиданный».[306]

Воентехник 2-го ранга Б. П. Георгиевский (в эмиграции — Б. Кольб),[307] по окончании Тамбовского артиллерийско-оружейного технического училища, в первой половине июня 1941 г. прибыл для прохождения службы на должность младшего артиллерийского техника в 14-й стрелковый полк 72-й горнострелковой Туркестанской Краснознаменной дивизии, входившей в 8-й стрелковый корпус 26-й армии (КОВО). 17 июня он отправил родителям в Москву последнее довоенное письмо, сохранившееся в семейном архиве. Сканированная копия хранится в архиве автора (стиль и орфография сохранены публикатором):