Это настигнет каждого - Ханс Хенни Янн

- Я еще никогда не позволял крысе вот так обсасывать мою голову, - робко сказал я. - Приходится себя преодолевать...

- Я тебя освобожу от Тиге. Главное, что ты ему нравишься. .. - что он тебя не боится; иначе давно бы переметнулся ко мне.

Гари протянул руку к крысе. Она прыгнула ему на ладонь, побежала вверх по руке и уселась рядом с его ухом, как прежде сидела рядом с моим. Теперь только я разглядел, что это крупный черно-бурый зверек с умными глазами, сверкающими, как шлифованый оникс.

- Тиге скоро умрет, - сказал Гари, - Крыса живет всего 600 или 700 дней. Этот срок уже на исходе.

Он нашел черствую горбушку и показал зверьку, тот быстро спустился по руке. На полу стоял перевернутый ящик с отверстием в стенке. Гари наклонился и сунул хлеб в отверстие. Крыса прошмыгнула туда же, исчезла.

- У меня гость, Тиге, с тобой мне возиться некогда.

- Тиге умеет танцевать, - сказал он, - но танцует только тогда, когда я обращаюсь с ним ласково. А сегодня я им пренебрег.

Лишь через некоторое время я снова заговорил с Гари. Потому что отвлекся на крысу: новое для меня явление из здешнего, другого мира. Я думал о том, что Гари, крыса и я - мы трое различаемся по статусу, который получили в этом дощатом убежище. Гари - холодный, красивый... потрясающе красивый... умеющий работать, не склоняющийся перед трудными обстоятельствами - представляет здесь несомненную данность. Крыса - тот дикий зверь, который, как лев святого Иеронима, стал незлобивым товарищем Незлобивому. Я же, занесенный сюда волнами судьбы... искалеченный, брошенный, потерявший всё, так что больше мне и терять-то нечего и у меня нет надежды что-либо обрести... - я оказался отставленным в сторону, словно покойник в гробу. Желание жить там, за забором, все более от меня отчуждалось.

- Я хочу доказать тебе мою верность, мою любовь, - сказал я.

- Не мели чепухи. Незачем нам становиться должниками друг друга, раз мы не можем эти долги вернуть. Ты человек порядочный, это я постепенно понял. Тебя можно продать хоть за миллион, хоть за десять. Как если бы ты был из платины или урана. Из моих же мускулов, если запереть меня в исправительный дом, больше 900 крон не выжмешь, а потом - в навозную яму, и баста. Плоть моя не дороже мочи, выходящей из нее.

Я крикнул:

- Гари, я так жалок! Кому, как не тебе, знать, что сейчас я мог бы уже быть мертвецом. Золота ты на мне не нашел. Пойми: я - сплошное недоразумение; как раз я, а не ты, свалился в помянутую тобой навозную яму. И не думай, что я чем-то лучше тебя. Я, конечно, от кого-то родился. Ты тоже от кого-то родился. Но не существует знаков отличия, покупаемых отцами для сыновей. Я такой, какой есть... какой сижу сейчас в этом сарае. И ты такой, какой есть... здесь и сейчас. Сидящее рядом со мной, это и есть ты... Правда, удвоенное ты... Что-то еще, очень древнее... а может, и вечное... присутствует здесь... Та внутренняя форма, что сопровождает тебя.

- Ах ты, невезучий павиан! Твоих слов никто, кроме тебя, не поймет. А если бы я и понял, мне бы пришлось их вызубрить наизусть и повторить применительно к тебе.

- Докажи, что я слишком немощен, чтобы быть твоим другом. Ты не сумеешь. Ты можешь только сказать, что я не нравлюсь тебе, неприятен... недостаточно для тебя хорош. Что я тебе опротивел, поскольку несовместим с происходящим в тебе... Что в тебе нет для меня места... Что ты не хочешь иметь со мной дело... и успел обо мне забыть, хотя я еще сижу рядом.

- Докажи ты мне, что тебе хватит куражу драться на моей стороне, немощный забияка! Ты сейчас бел и уныл, как обосранное воронье гнездо. Блинчик с искромсанной начинкой... А еще пузыришься, выплескиваясь через край, корчишь из себя кружку пива...

- Доказать - доказать - доказать... Почему бы и нет. Вон там колода с воткнутым в нее топором. А вот моя правая рука. Отруби ее. И возьми себе, сохрани - бросишь мне под ноги, если когда-нибудь я тебя предам, если поступлю иначе, чем подобает другу.

Лицо Гари разгладилось, опять стало ясным, и холодным, и красивым.

- Без правой руки ты не обойдешься. Никакое это не доказательство. Это безумство.

- Тогда возьми левую!

- Это тоже не доказательство. А всего лишь перестановка: вместо правого - левое.

- Возьми только пальцы!

- Глупости, это почти то же самое.

- Тогда один большой палец!

- Большой палец важен. Я его в залог не возьму. - Гари покачал головой, словно не понимая, что происходит.

- Мизинец!

- Нет, - сказал он.

Я уперся - настаивал, чтобы он отрубил мне мизинец.

Он опять покачал головой.

- Пораскинь мозгами, это все же твой палец, - сказал он, - Я пока буду зашивать тебе куртку. Как закончу, мы вернемся к твоему предложению.

Он шил теперь медленнее, чем мог бы.

- Еще не передумал? - спросил через некоторое время, увидев, что я, полуголый, дрожу от холода и, значит, лишать меня моей, более теплой куртки больше нельзя.

Я молчал. Я думал, теперь он наконец понял, что от своих слов я не откажусь... что я готов внести задаток за свою верность. Он заговорил снова:

- Я уличный пес, а вовсе не порядочный человек, и я приму предложенный тобою залог, не побоюсь взмахнуть топором. Мы с тобой не пара, тут ничего не попишешь. А чувствовать ко мне благодарность за то, что помог, не надо. Между нами такое ни к чему. Для меня то была минутная причуда, не больше: захотелось вдруг поколотить тех, других. Я бы, может, испытал не меньшее удовольствие, искромсай они тебя на куски.

- Тогда вспори мне опять живот, если тебя такое порадует... Искромсай меня, добей! Или... прими в залог палец!

Он, без единого слова, поднялся, протиснулся мимо моих колен. Принес со двора топор и колоду, велел мне придвинуться ближе. Взял мою левую руку, отделил мизинец, положил его на колоду. Подождал две-три минуты: не передумаю ли. Ждал он спокойно, смотрел на меня холодно, вглядывался в мое лицо. Еще раз отвернулся, нашел шпагат, снова вытащил из брюк свою рубашку, оторвал от нее полосу, положил шпагат и полоску ткани на стол. Потом внезапно схватил топор и ударил. Ударил уверенно.

Но только был очень бледен. Палец упал на пол. Гари быстро за ним нагнулся, подобрал, сунул в карман брюк. Затем наложил на культю веревочную петлю, затянул, слизнул кровь, обмотал рану обрывком ткани.

- Матиас, - сказал, - если я засолю твой палец, он не сгниет. Я всегда буду носить его при себе. Теперь... после такого... других доказательств не надо. А раньше... от- 197 куда мне было знать. Теперь у меня твой палец; зато у тебя есть я... Не сомневайся, я целиком твой. Теперь мы начнем выплачивать эти чудовищные долги.

Я не мог говорить. Я плакал.

- Счастье трудная штука. Теперь я, по крайней мере, скажу, что ты мне нравишься. А прочие чепуховые разговоры... о том, что нам еще предстоит друг к другу притереться... с ними можно и подождать. Надеюсь, твой отец не вышвырнет меня за дверь сразу, как только увидит; это было бы плохим началом.

Я все не переставал плакать. Гари снял с моих плеч свою куртку, помог влезть в мою.

- Тиге вот придется несладко. Он уже не будет гнездиться в моих карманах, - Гари достал откуда-то пару кусков хлеба, разломил их и сунул в ящик, крысе.

- Крыса живет два года, для человека слишком маленький срок. Собака - та может протянуть лет десять. Тоже мало. А мы с тобой... если повезет... будем жить одинаково долго. Так, Матиас... или Матье... а теперь стисни зубы... и поднимайся. Для нас все только начинается. Обхвати меня за шею... будем выбираться отсюда. Тебе нужно домой... в постель. Твои домашние вызовут врача. Тиге! Останешься в ящике! Назад! Ты должен оставаться дома.

Гари придерживал меня за бедра, я висел у него на шее. Он толкнул калитку в заборе. За ней были пустырь, улица, место недавней расправы.

- Не реви! Мы уже снаружи. До трамвайных рельс я уж как-нибудь тебя дотащу. Не брошу. У меня ведь никого, кроме тебя, нет - слышишь, парень... Матиас. Мой отец... он... Его я вижу во сне. Не вздумай только... Не вздумай, как он, стать сном. Даже думать не смей! Оставайся чем-то таким, за что я могу ухватиться... Не становись персонажем сна, которого можно оскорбить, о котором можно говорить гадости, который где-то существует, но лишь как прах, и на него срут все кому не лень. Надеюсь, повязка выдержит. Это ведь не пустяк - такая дыра в брюхе.

- Они забрали у меня и деньги, и проездной, - сказал я».

Матье растерянно поднял глаза, обвел взглядом комнату.

«Его здесь больше нет. Его нет. Ему мой рассказ наскучил. Нет... это вовсе не скучно. Мне - не скучно. Так у нас все началось. Это было началом. Начало длилось четырнадцать дней. Четырнадцать дней на грани... Меня лихорадило, раны гноились, я исхудал, мне кололи морфий, я видел лица, все эти лица: ребят из класса, врачей, медсестры, по десять раз мывшей руки, отца, мачехи, фру Линде, горничной, Валентина. Гари же был очень далеко. Гари еще мне не принадлежал... Да и я не мог ему ни на что сгодиться. Я был тогда полутрупом, уродом... искореженной тенью. И Гари еще не знал меня. Мы с ним еще не притерлись друг к другу».