Жестокое милосердие - Богдан Сушинский

После посещения родного села она жила с ощущением, что теперь у нее есть только эти, мертвые уже, ребята из дота, да лейтенант Беркут и, конечно, Крамарчук. О Крамарчуке девушка то вообще старалась не думать, то вдруг вспоминала с особой болью. Все боялась за него — что погибнет, струсит, попытается отсидеться где-нибудь… А то еще подастся в полицаи.

Нет, она помнила, как когда-то сержант Крамарчук, вместе с поручиком Мазовецким, спасал ее от ареста. О его храбрости в бою она, естественно, тоже не забывала. Но хорошо знала и то, что в жизни — простой, обычной, человеческой, а не окопной, жизни, — этот человек по существу беспомощен. Он ведет себя, как мальчишка. Вот взять да пристать к первому попавшемуся цыганскому табору, что он уже дважды делал, — это да. Это ему по душе. Поэтому Мария считала, что в очередной раз оттолкнув его от себя и в то же время вырвав из трясины, в которую могли затащить Николая хлебосольный хозяин и его дружок, «свой староста», — она предприняла еще одну попытку спасти сержанта.

Конечно, было бы куда проще, если бы он был сейчас рядом с ней. Но что-то произошло с Крамарчуком, что-то с ним произошло. Чисто женское чутье подсказывало Марии, что Крамарчук не станет искать Беркута. Мысленно он уже похоронил лейтенанта, распрощался с ним, и теперь считал, что Мария Кристич должна достаться ему, только ему, как по наследству. Николаю и в голову не приходило, что после смерти лейтенанта она имела право выбора: с кем ей быть, за кого выходить замуж, кого ждать.

Иногда у Марии даже возникало сомнение: а не выдумал ли Крамарчук всю эту историю с гибелью Беркута? Слишком уж быстро отказался он от партизанства, слишком поспешно принялся женихаться, обустраивать их будущую семейную жизнь. Да, слишком поспешно. И если бы она позволила Николаю заманить себя в эти сети и прижиться по соседству со старостой, добывая мрамор для Антонеску, то чем бы она была лучше своей беспутной сестрицы Гандзи?

…Мария спрятала в дупле старой ивы свой пистолет и бросилась в эту речушку, совершенно забыв, что выйти из нее сможет лишь с насквозь промокшими сапогами, да к тому же — на заснеженную равнину. Но впереди виднелось село. И, перейдя речку вброд, она оказывалась на кратчайшем пути к той, крайней, хате, в которую обязательно постучится. Уж там она просушится и хоть немного поспит. Хоть часок. В более или менее теплой хате. Эти четверо лесных суток вконец измотали ее. Одна, в лесах, без оружия — волчьими тропами…

Ее почти не удивило, что хозяйка дома, в который она постучала, еще на пороге начала внимательно присматриваться к ней:

— Ты чья ж это будешь, дочка? Вроде как та, что к Клавке Гурнашевой когда-то в гости приезжала? Аль нет? Еще и ко мне за яблоками приходила? Мария, вроде?…

— Та самая! — обрадовалась Кристич.

— Ну, если действительно та самая, тогда заходи.

Сдержанная улыбка женщины показалась ей почти материнской. Должна же и у нее, бездомной, появиться хоть одна если не близкая, родная, то по крайней мере хотя бы мало-мальски знакомая душа!

— Ну а Клавка?… Она в селе?

— В селе, в селе. Но ты, поди, и хаты ее теперь не найдешь. У людей купили, потому что родительская ее сгорела. Да и промерзла в дороге.

— Смертельно промерзла, — охотно согласилась нежданная гостья.

На печке, в большой кастрюле, закипала вода. Вся комната была овеяна уже непривычным теплом. А курчавый светловолосый мальчишка лет двенадцати показался ей таким знакомым и милым, словно восстал из ее собственного детства.

— Звать меня будешь теткой Настей. Вряд ли помнила, эге ж? — возилась хозяйка у печи. — Ты-то как? Говорят, где-то здесь, недалеко, и повоевать пришлось. Клавка щебетала, что вроде бы из больницы тебя — да в солдаты.

— Было и такое, — расстегнула ватник, сняла сапоги, на лавке, придвинутой поближе к теплу, развесила совершенно мокрые портянки и разорванные носки. Мечтательно посмотрела на кастрюлю: сейчас бы теплой воды, помыться… И на той же лавке, привалившись спиной к теплому запечью, задремала.

— Ну вот, суп готов, — ворковала тетка Настя, отставляя кастрюлю. — Пока он будет остывать, к Гурнашам сбегаю, шепну Клавке, чтоб сюда подошла, если только не на смене. В больнице работает, санитаркой. В соседнем поселке. О, — вспомнила у порога, — а ты ж, наверно, еще и сейчас в этих, в партизанах? Или как?

— Почему в партизанах? В партизанах я никогда не была, — сонно пробормотала Мария.

— Так-таки и не была? — суховато произнесла хозяйка дома.

— Действительно не была.

— Ага, ну да… К чему оно тебе? — недоверчиво согласилась тетка Настя. — Да и какое мне дело? Просто так спросила. Потому что сама Клавка вроде как… Ну да о чем это я? Поспи, поспи…

И не могла знать Мария, что так охотно вызвавшаяся сбегать к Гурнашам тетка Настя эта сначала заглянет к живущему через три хаты полицаю. И скажет, что Мария Кристич, партизанка, за выдачу которой полицией вроде бы обещано два мешка муки и годовалую телку, сейчас отогревается у нее в доме. Случайно забрела.

При этом поинтересовалась: действительно ли так обещано, или же бумажка, которую зачитывал староста, ничего не стоит? Но по тому, как сразу же заерзал, заволновался полицай, поняла: бумага была серьезной. Да и сам Охрим, полицай, подтвердил, что бумагу эту подписал начальник полиции, Рашковский, лично. И что в свое время Марию эту уже чуть было не арестовали в Квасном, где она работала под чужим именем. Но тогда партизаны отбили ее. А еще спросил, не появлялся ли кто-нибудь возле ее дома вместе с Марией. Потому что, где только объявляется она, там рано или поздно появляется и сам Беркут. Или кто-нибудь из его отряда.

Уже выбежав из хаты — а бежал он, чтобы поскорее позвонить из сельской управы в район, а заодно предупредить старосту, — Охрим строго потребовал от Насти эту самую Кристич накормить, уложить и вообще во что бы то ни стало задержать у себя в доме. А если подойдет кто-либо из партизан, то и его тоже… приласкать, как родного.

— Да ты, Охрим, не того… — уже на ходу нашептывала ему тетка Настя. — Четвертину мешка сразу же отнесу твоей жене, по-своячески. Только ты уж постарайся, чтобы меня не обидели. Особенно с телкой. И чтобы поменьше кто знал об этом. А видеться она хотела с Клавкой Гурнашевой, того, главного коллективизатора, дочкой. Вот и меня к ней послала. Мол, позови, свидеться надо.

— Ишь ты, неужели с Клавкой? — задумался полицай. — Так она ж сейчас на смене еще. В больнице, на поселке сахарного завода. Встречал, когда шли на работу. У кума на именинах засиделся. Сутки она там работает, значит, появится в селе только к утру.

— Да я не к тому, — затарахтела Настя уже на улице. — А к тому, почему именно Клавку? Твою Катеринку видеть она, небось, не хочет. Соображаешь?

После вчерашней попойки Охрим соображал довольно неохотно. И все же зерно подозрения было посеяно. Он взглянул на Настю мутноватыми глазами, потряс головой и сивушно выдохнул:

— Тебя бы в гестапо, червивая твоя душа. Главным следователем. Всю округу в концлагеря позагоняла бы!

— Не всю, не всю, не надо так на меня… Но кое-кого, будучи на твоем месте, кум ты мой сердобольный, все же «отблагодарила» бы. Они на свои «сталинские курорты» скольких заэтапили? Так вот, пусть теперь сами передохнут. На немецких. Пусть им отплачутся наши слезы.

Вернувшись, Настя застала Марию спавшей у печи, на сдвинутых лавках. Несколько минут стояла над ней, осматривая лицо, грудь. Ладная девка, ладная, подумала, при такой пожалеешь, что ты не мужик. Такая и мертвой будет как живая смотреться.

«Ан нет, в полиции, на допросах, да в казармах изобьют, испоганят, — хищно улыбнулась тетка Настя, разминая под кофтой не в меру распухшую правую грудь, с которой давно и страшно маялась. — На такой парни от души порезвятся, чего уж тут!…»

Проснулась Мария только к вечеру, как раз к тому времени, когда заботливая хозяйка нагрела два больших казана воды. И пока гостья блаженствовала в глубоком деревянном корыте, Настя успела замочить и простирнуть почти всю ее одежду, попутно сообщив при этом, что Клава появится только утром, а сына своего отправила к соседям, — нечего ему «при женских купелях»…

Вот только, простирнув одежду, Настя как-то сразу посуровела в разговорах с Марией. Знала, что теперь, без одежды, из дома ей все равно не выйти. До самого утра. К тому же заметила, что через дорогу, в пустующей хате, уже притаились два полицая. Но даже она не догадывалась, что к вечеру все село было незаметно оцеплено постами немцев и полиции, подъехавших на мотоциклах и пяти грузовиках, которые, чтобы не привлекать внимания, оставили у поселка сахарного завода.

35

Нет, Марию они до поры до времени решили не трогать. Она была всего лишь приманкой. Ждали Беркута. Однако на рассвете, поняв, что блокада может затянуться до бесконечности, в село наведался сам Рашковский. Об этом Насте сообщил все тот же всю ночь дежуривший у ее дома полицай Охрим, когда она вышла с ведром, чтобы напоить своих коз.