История династии Романовых - Владлен Георгиевич Сироткин

особенности это касается императрицы… Будут говорить, что она так же правит при сыне, как при муже… При том отношении, какое сейчас к ней, - это привело бы к самым невозможным затруднениям. Если же разлучить малолетнего государя с родителями, то, не говоря о трудности этого дела, это может очень вредно отразиться на нем. На троне будет подрастать юноша, ненавидящий все окружающее, как тюремщиков, отнявших у него отца и мать… При болезненности ребенка это будет чувствоваться особенно остро.

* * *

Через некоторое время государь вошел снова. Он протянул Гучкову бумагу, сказав:

- Вот текст…

Это были две или три четвертушки - такие, какие, очевидно, употреблялись в Ставке для телеграфных бланков. Но текст был написан на пишущей машинке.

Я стал пробегать его глазами, и волнение, и боль и еще что-то сжало сердце, которое, казалось, за эти дни уже лишилось способности что-нибудь чувствовать… Текст был написан теми удивительными словами, которые теперь все знают…

* * *

Каким жалким показался мне набросок, который мы привезли. Государь принес его и положил на стол.

* * *

К тексту отречения нечего было прибавить… Во всем этом ужасе на мгновение пробился светлый луч… Я вдруг почувствовал, что с этой минуты жизнь государя в безопасности… Половина шипов, вонзившихся в сердце его подданных, вырывались этим лоскутком бумаги. Так благородны были эти прощальные слова… И так почувствовалось, что он так же, как и мы, а может быть гораздо больше, любит Россию…

* * *

Почувствовал ли государь, что мы растроганы, но обращение его с этой минуты стало как-то теплее…

* * *

Но надо было делать дело до конца… Был один пункт, который меня тревожил… Я все думал о том, что, может быть, если Михаил Александрович прямо и до конца объявит «конституционный образ правления», ему легче будет удержаться на троне… Я сказал об этом государю… И просил его в том месте, где сказано: «… с представителями народа в законодательных учреждениях, на тех же началах, кои будут ими установлены…» приписать: «принеся в том всенародную присягу».

Государь сейчас же согласился.

- Вы думаете, это нужно!

И присел к столу, приписал карандашом: «принеся в том ненарушимую присягу».

Он написал не «всенародную», а «ненарушимую», что, конечно, было стилистически гораздо правильнее.

Это единственное изменение, которое было внесено.

* * *

Затем я просил государя:

- Ваше величество… Вы изволили сказать, что пришли к мысли об отречении в пользу великого князя Михаила Александровича сегодня в 3 часа дня. Было бы желательно, чтобы именно это время было обозначено здесь, ибо в эту минуту вы приняли решение…

* * *

Я не хотел, чтобы когда-нибудь кто-нибудь мог сказать, что манифест «вырван»… Я видел, что государь меня понял, и, по-видимому, это совершенно совпало и с его желанием, потому что он сейчас же согласился и написал: «2 марта, 15 часов», то есть 3 часа дня… Часы показывали в это время начало двенадцатого ночи…

* * *

Потом мы, не помню по чьей инициативе, начали говорить о верховном главнокомандующем и о председателе совета министров.

Тут память мне изменяет. Я не помню, было ли написано назначение великого князя Николая Николаевича верховным главнокомандующим при нас, или же нам было сказано, что это уже сделано…

Но я ясно помню, как государь написал при нас указ правительствующему сенату о назначении председателя совета министров…

Это государь писал у другого столика и спросил:

- Кого вы думаете?…

Мы сказали: - князя Львова…

Государь сказал какой-то особой интонацией, - я не могу этого передать:

- Ах, - Львов? Хорошо - Львова… Он написал и подписал…

Время, по моей же просьбе, было поставлено для действительности акта двумя часами раньше отречения, т. е. 13 часов.

* * *

Когда государь так легко согласился на назначение Львова, я думал: «Господи, господи, ну не все ли равно - вот теперь пришлось это сделать - назначить этого человека «общественного доверия», когда все пропало… Отчего же нельзя это было сделать несколько раньше… Может быть, этого тогда бы и не было»…

* * *

Государь встал… Мы как-то в эту минуту были с ним вдвоем в глубине вагона, а остальные были там - ближе к выходу… Государь посмотрел на меня и, может быть, прочел в моих глазах чувства, меня волновавшие, потому что взгляд его стал каким-то приглашающим высказать… И у меня вырвалось:

- Ах, ваше величество… Если бы вы это сделали раньше, ну хоть до последнего созыва Думы, может быть, всего этого…

Я не договорил…

Государь посмотрел на меня как-то просто и сказал еще проще:

- Вы думаете - обошлось бы?

* * *

Обошлось бы. Теперь я этого не думаю. Было поздно, в особенности после убийства Распутина. Но если бы это было сделано осенью 1915 года, то есть после нашего великого отступления, -может быть, и обошлось бы…

* * *

Государь смотрел на меня, как будто бы ожидая, что я еще что-нибудь скажу. Я спросил:

- Разрешите узнать, ваше величество, ваши личные планы? Ваше величество поедет в Царское?

Государь ответил:

- Нет… Я хочу сначала проехать в Ставку… проститься… А потом я хотел бы повидать матушку… Поэтому я думаю или проехать в Киев, или просить ее приехать ко мне… А потом - в Царское…

* * *

Теперь, кажется, было уже все сделано. Часы показывали без двадцати минут двенадцать. Государь отпустил нас. Он подал нам руку с тем характерным коротким движением головы, которое ему было свойственно. И было это движение, может быть, даже чуточку теплее, чем то, когда он нас встретил…

* * *

Около часу ночи, а может быть двух, принесли второй экземпляр отречения. Оба экземпляра были подписаны государем. Их судьба, насколько я знаю, такова. Один мы с Гучковым тогда же оставили генералу Рузскому. Этот экземпляр хранился у начальника штаба, генерала Данилова. В апреле месяце 1917 года этот экземпляр был доставлен генералом Даниловым главе временного правительства князю Львову.

Другой экземпляр мы повезли с Гучковым в Петроград. Впрочем, обгоняя нас, текст отречения побежал по прямому проводу и был известен в Петрограде ночью же…

Мы выехали. В вагоне я заснул свинцовым сном. Ранним утром мы были в Петрограде…

МАНИФЕСТ ОТРЕЧЕНИЯ