Граница нормальности - Цогто Валерьевич Жигмытов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И ушли. Брюнетка на кухне посудой гремит моей. Наташкиной. Нашей посудой гремит. Сторожит, стало быть, меня. Зачем?
Где же Наташа, блин? Наверное, Олесю забирала и в садике задержалась…Хотя чего там задерживаться. И как вовремя, самое главное.
Брюнетка Таня эта вышла из кухни и говорит:
– Ау, – говорит.
Я смотрю на неё молча. Потом говорю:
– Развяжи.
Секунду я думал, что развяжет.
– Позже, – говорит так нехорошо. У меня снова заныло в пятках, как тогда, утром, когда Гриша приходил. Эх, Гриша, надо было пойти с тобой… Вот мне и наказание. Магический, ёкарный бабай, реализьм как он есть. Я потом понял, что вот именно в этот момент у меня в голове мелькает какая-то мысль. Но я её не поймал.
Секунд пять она на меня так смотрела, потом пошла в зал и принесла нашу свадебную карточку в рамке.
– Сейчас мы, – говорит, – кое-что проверим.
Я не реагирую, а она мне под нос карточку суёт.
– Гляди, – говорит.
Я отворачиваюсь. Кажись, и правда, извращенка. А нам почти не страшно, ай-яй-яй…
– Гляди, дурак, – просит почти. – А то порву.
Я дрогнул здесь, конечно – из-за Наташки, главным образом. Я и так, в общем, уже покойник, а если и свадебная фотка исчезнет, то вообще.
Гляжу –
– и снова поплыло всё перед глазами.
На снимке мы с этой Леной вдвоём в свадебных костюмах!
На снимке мы с Леной в свадебных костюмах!
На нашем с Наташей снимке! В рамке, которую заколебались искать по всем магазинам!
Да что ж вам ещё надо-то, суки вы рваные?
Я, кажется, это вслух сказал. Брюнетка подошла поближе:
– Же-енечка, – говорит. – Ты не пониматеньки ничеготушки. Это обычное дело, когда тебя кусает Он. Благодари его, что он тебя заметил. Ты его разбудил, а он тебя тяпнул. Ты теперь, Женечка, избранный. Укус его – это милость, это счастье, это знак. Про знаки знаешь? На каждом шагу у нас знаки. Ветер судьбы шевелит листья древа нашей жизни, и на каждом листочке – его отпечаток. Тот, кто дремлет в реке…
– Ты про что вообще? – спрашиваю. Тупым таким голосом, я умею. Отрезвляет таких дамочек моментально.
Эту не отрезвило. Она присела рядом и продолжила:
– Есть Тот, кто дремлет в реке. Река – имеется в виду всё это, – она описала рукой круг. – Жизнь наша, грубо говоря.
– А, понятно, – сказал я. – И он, значит, дремлет по жизни.
– Да, – нисколько её не задели мои слова. – Но иногда он просыпа-а-ется.
Интонации её стали одновременно и игривыми, и таинственными.
– Показывает нам хво-о-стик. Спи-и-нку. Или зу-у-убки – кому как повезёт. Как крокодил. Он, собственно, и есть крокодил. Крокодил всех крокодилов.
– В гости приходила большая крокодила, – сказал я.
– Ну вот он показался и укусил тебя. А мог утащить. А он просто укусил. И теперь ты немножко другой. И жизнь твоя другая. И вот так всё…
Не успела она закончить.
У нас снова были гости, но на этот раз никто не звонил и не стучался, а тупо выбили дверь, тяжеленную внутреннюю деревянную дверь. Прямо на меня.
Что-то хрустнуло в районе моего затылка, и стало темно.
Но я успел подумать: всё, умер.
***
Ан нет.
Открываю глаза.
Сидит какой-то мужичок не совсем русского вида, а вида, прямо скажем, откровенно семитского – чернявый, горбоносый, наглый – и хлещет меня по мордасам. Надо отдать должное, безо всякого удовольствия хлещет, исключительно по разнарядке, так сказать, сверху. Я открываю глаза, болбочу что-то – всё, всё, отстань, мол. Он выдаёт мне ещё оплеуху и закругляется, а я диспозицию оцениваю.
По-прежнему связанный, и по-прежнему в прихожей, но уже не лежу, а сижу. Прислонили меня к стеночке – не из-за заботы обо мне, чувствуется, а чтоб под ногами не путался, скорее. В квартире гул, басят мужские голоса. Человека четыре-пять, вместе с семитом этим.
Голову поворачиваю – и будто медным тазом мне по башке шваркнуло, потому что вижу я часть дивана, а на диване лежит давешняя моя пассия, Таня-брюнетка, с тонюсеньким красным ожерельем на шее, и язык вывален набок. Тихо лежит и спокойно, потому что, ясно-понятно, безнадёжно мёртвая.
Удавили родимую мои гости. Насовсем.
И здесь я испугался по-настоящему. Адреналин скакнул так, что чуть-чуть не вырвался из этого скотча.
– А ну тихо! – крикнул кто-то со стороны. И ещё кто-то кричит:
– Не вырубай его, и так еле расшевелили!
И неожиданно у меня над ухом кто-то говорит угрюмо:
– Не боись.
И сразу в глазах темнеет и дышать становится нечем. Гад сзади стягивает мне горло, а второй гад спереди ловко и умело перетягивает по новой мне руки и ноги, уже не скотчем и бельёвкой, а какой-то эластичной байдой.
– Всё, – говорит гад спереди. Гад сзади снимает удавку, и я могу дышать. Говорить уже не могу, не пробовал, но знаю точно, что не могу.
Гад спереди подтягивает стул и садится передо мной.
– Если «да», то кивай головой, если «нет» – мотай, – говорит он скучно. – Понимаешь меня?
Как долго тянется секунда!
Киваю головой.
– Хорошо, – говорит гад. Выглядит он обычно: типичный такой зажравшийся менеджер полусреднего звена. Только фигура уж больно плотная, для менеджера. И глаза ледяные.
– У тебя сегодня была вон та, – он мотнул головой в сторону зала, где был диван, где лежала брюнетка. Меня непроизвольно затошнило. – Так?
Киваю.
– До неё здесь были твои родственники – жена, её отец и твой сын. Так?
Мотаю головой отчаянно. Гад спереди глядит куда-то за мою спину, и кажется, что меня опять будут душить, но нет.
– Не помнит он. Он его цапнул, – говорят у меня за спиной.
Гад кивает и продолжает, совсем медленно и внятно:
– Кто-то – был – у тебя – сегодня – ещё?
Киваю.
Видно, что гаду очень хочется спросить – «Кто?», а мне очень хочется ответить, правда. Лишь бы всё скорее кончилось.
А то ноги затекли уже, сил нет.
Гад встаёт, и на несколько минут меня оставляют в покое.
Меня начинает тошнить и трясти одновременно.
Наташа придёт сейчас. С Олесёнком.
Именно сейчас.
Я уверен в этом.
Такова цена предательства. Кроме того, что это глупость, помимо того, что это невыгодно, без учёта того, что это рискованно, предательство – это ещё и грех. Аз воздам. Ох как воздам. Но как? Как это можно организовать? Да никак. Баб этих, старика этого, мальчика – никак ты не организуешь. То есть получается, по логике Гриша здесь
