Тайна перстня Венеры - Ольга Тарасевич

– В школе?! Не говори со мной об этом! Никогда не говори со мной о школе, ты слышишь! Я только через семь лет после ее окончания нашла в себе силы прийти и на рожи ваши без омерзения посмотреть! Вот так – учились десять лет, после выпускного уже семь прошло, целая жизнь, а меня до сих пор колотит и еще не отпустило. И уже вряд ли отпустит! Я никогда не забуду этот ад, я никогда не прощу учителей, я всегда буду проклинать это дебильное время, эту жуткую тюрьму, это насилие! Я была в аду, я жила как в погребе, не видела солнечного света, у меня детства не было, я чуть с ума не сошла!

– Ничего не понимаю. Ты так переживала из-за того, что мы над тобой посмеивались? Но это же было совсем не так жестоко, как мы все могли бы. Некоторым приходилось намного хуже. Помнишь, Витька заикался, и все его передразнивали, блеяли. Он, бедняга, никогда ничего у одноклассников спросить не мог, все сразу начинали кривляться. – Андрей старался говорить уверенно, но ему становилось все страшнее. Лицо Вероники побледнело, тело била дрожь. Похоже, пора звать на помощь медиков. – Ты даже не плакала никогда. Хотя… я, кажется, начинаю понимать, в чем дело. Неужели физрук?.. Да? Он приставал к тебе?

Девушка истерически рассмеялась, вцепилась в свои черные короткие волосы:

– Приставал – какая ерунда! Ну, потискал бы, даже если бы изнасиловал – фигня. Нет, Андрюша, умный мальчик, которому все легко давалось. Меня имел не физрук. Меня имели Антонина Петровна, дура-математичка, Елена Ивановна, идиотка-физичка, Ольга Алексеевна… Нет, ну вот Ольга Алексеевна была не такой мерзкой теткой. Ее предмет, эту гребаную химию, я знала на три балла, и она знала, что я ничего не знаю, но ставила мне всегда четыре. Только как-то бешеная муха цеце химичку покусала – и заставила меня Ольга Алексеевна выучить стадии производства чугуна. Вот скажи, Андрюша, на х… нам забивать свой мозг стадиями производства чугуна? А стали? А серной кислоты? Все мы после окончания школы дружными рядами пошли производить чугун?! Это такие узкоспециализированные вещи, которые никогда не понадобятся девяноста девяти процентам школьников. Но все учат! Молчи, – она предупреждающе подняла руку, – молчи, не спорь, или я сейчас тебя просто убью. Ты невольно задел очень больной для меня вопрос. И сейчас ты будешь слушать долго. Очень долго. Так вот, Андрюша. Детства у меня не было. Вообще. Класса с пятого мне пришлось вызубривать наизусть учебники по всяким алгебрам-геометриям-химиям. Потому что понять я это не могла в принципе. Я другая. Я вижу мир через картинки, краски, эмоции. Нет, я способна представить геометрическую задачу, рисунки в моих тетрадках всегда выходили отлично. Но что-то решать, считать, доказывать – я не могу, не могу. Голова так устроена. На летних каникулах мы с папой всегда тупо решали задачи. Чтобы в ходе учебного года мне было хоть немного легче. Все деньги – а наша семья особого достатка не знала – уходили не на поездку на море, а на репетиторов. Ты знаешь, что это такое – никогда не быть на море, хотеть увидеть то, что изображали многие художники, собственными глазами и не иметь возможности поехать?! Оно мне снилось – большое, теплое, нежное. Я гладила его, как кошку, – а когда просыпалась, шла в тупую школу, решала тупые, абсолютно никому не нужные задачи, занималась с тупыми репетиторами! Мне хотелось так много – и такой малости. Походить по парку, и чтобы яркие кленовые листья шуршали под ногами. Посмотреть телевизор, «Гостью из будущего». Съездить с папой на Птичку, мы раньше ездили, когда я совсем маленькой была, там такие котятки, беленькие, пушистенькие. У меня не было ничего. Ничего из этих желаний не осуществилось, понимаешь?! Вот какой кровью мне давались мои четверки. Все эти тангенсы, котангенсы, синусы, косинусы, уравнения с несколькими неизвестными, физические законы и астрономические формулы. Я вынуждена была забивать свой чердак этой мутью. Я ненавидела учителей, которые заставляли меня все это учить. И я не могла сказать тупым теткам в лицо все, что я о них думаю, по одной причине – мне требовался приличный аттестат. Аттестат! Кусок картона, ненавистный! Даже в художественную академию без него не берут. Даже там смотрят на оценки. А я хотела рисовать, для меня жить, рисовать, дышать – одно. Андрей, ты помнишь, я всему классу делала рисование или черчение? Впрочем, именно ты не помнишь. Ты со всем справлялся самостоятельно и всегда получал пятерки. Ты был универсальным. А я – одностороннее движение. Но я всегда знала – у меня талант. Я помню те взгляды людей, которые цеплялись за мои первые работы. Помню их улыбки, удивление. И я всегда хотела дарить радость. Удивлять, интриговать, показывать свежий ветер, или теплоту солнца, или головокружение весны! Я хотела – я могла, – но была связана по рукам и ногам формулами, графиками, задачами. Всякой х…ней! Моя мамочка унижалась, ходила к математичке и физичке и просила-умоляла, чтобы они не е…ли меня своими котангенсами, потому что у меня международный конкурс или важная выставка. А убогие тетки поджимали свои поганые узкие губы и говорили: «Ну и что с того, что ваша дочь увлекается живописью? Предмет надо знать». Помню, какое удовольствие математичке доставляло мучить меня. Я была тупее, чем ты, Андрей. Поэтому издеваться над тобой ей было неинтересно, даже если ты не заглянул в теорему, ты посмотришь в учебник и все поймешь. Я – другое, неразвитый мозг, но хорошая память. Она меня путала, она меня засаживала – и притом радовалась. На ее скучном лице появлялось горделивое выражение. Чем она гордилась, идиотка?! Помню ее рыжеватые, плохо прокрашенные волосы – седые корни отрастали, я их видела, когда Антонина Петровна склонялась над журналом, чтобы вывести мне трояк. Помню ее длинноватый остренький носик, красные капилляры, выступающие на щеках. Она так радовалась моему трояку! Ужасно! Ты понимаешь, что происходит с ребенком в школе? Вот сейчас, на взрослую голову, ты понимаешь? Одни дебилы ввели совершенно ненормально широкое изучение предметов, а другие садисты мучают детей. Ребенок ведь абсолютно беззащитен перед педагогом. Мне кажется, нормальная школа должна учить другому – великодушию, благородству, пониманию красоты. Ведь учиться – это на самом деле прекрасно! Если бы только мои дети могли заниматься только тем, к чему они предрасположены! Знаешь, я такая счастливая была, когда школу окончила. Меня как из зоны выпустили! Я ведь ничего не видела – ни лиц, ни улиц, только учебники с е…ными формулами! Ну и вот результат. Я не хвастаюсь, ты не подумай. Но уже первые мои студенческие работы стали уходить с престижных заграничных аукционов. Мэрия выделила студию, помогла с квартирой. А потом уже вообще стало денег – куры не клюют, поменяла «панельку» на элитную «сталинку». Я, девчонка, заработала такие деньги! Безо всяких усилий! Мои картины висят даже на даче у президента, представляешь! Недавно я была на встрече главы государства с представителями культуры. Сама боялась и радовалась, столько знаменитостей вижу, а ведь я – совсем еще зеленая – среди них! Знаешь, мне кажется, математичка наша… она подсознательно мне всегда завидовала и понимала, что мне дано больше, чем ей, и еще и поэтому так мучила. Не прощу ее, не могу. Я слишком люблю свои картины, чтобы рисовать ее физиономию в образе какой-нибудь ведьмы. Но уж вот заявиться к ней на урок и высказать, какая она садистка недоразвитая, прямо в оплывшее лицо, перед полностью разделяющими мое мнение детками – о, в этом удовольствии я себе не отказала. И еще там портретик какой-то со стены сорвала и им ей о стол херакнула. Не помню, чей портрет, такой дядька в букольках.

– Декарт…

– Хуярт!

– Не ругайся…

– Хуярт!

– Тебе не идет материться!

– Хуярт! Хуярт! Антонина Хуевна!

Андрей не выносил нецензурную лексику. В семье никогда таких слов не употребляли, а когда он их в детстве цеплял, как заразу, и с любопытством интересовался значением, мама говорила: «Это мат, им пользуются дурачки, которые по-другому свои мысли не могут выразить».

Был только один способ заставить Веронику, бегающую по студии и матерящуюся, как сапожник, хотя бы ненадолго замолчать.

– Ого, – чуть отдышавшись от долгого поцелуя, она сразу завозилась с его ремнем на брюках, – да помоги же мне!

– Подожди!

В студии нет кровати. Нет душа. И вообще – еще два часа назад Вероники не было рядом, не существовало в его жизни в принципе. И сразу вот так… Нет, ну так нельзя. Люди – не кролики, пусть пройдет время. Хотя девушка, конечно, очень красива, но это все так неожиданно, и было бы совершенно неправильно, тем более в личной жизни вроде как все устроено, во всяком случае, есть определенные отношения, которые надо разорвать…

Пока Андрей мычал, пытаясь оформить свой протест вежливыми приличными фразами, Вероника справилась с его ремнем, расстегнула брюки, стащила свою юбчонку, и…

Как ни странно, с ней было очень хорошо…