Ноа а ее память - Альфредо Конде

Вскоре закрылась выставка Педро, и прежде чем мы пошли отпраздновать ее успех в ресторане, откуда он должен был прямиком отправиться на вокзал, мне захотелось объяснить ему все, что произошло в последние месяцы. Он выслушал меня молча, как обычно, и когда я закончила, ему и в голову не пришло печально сказать нечто вроде «я знал, так и будет» или «я же говорил»; он ограничился лишь тем, что спросил меня, что я собираюсь теперь делать. Я ответила ему, что собираюсь, по крайней мере на данный момент, родить ребенка и что хочу, чтобы это произошло в его присутствии, и он ответил на это согласием. Потом мы вчетвером отправились ужинать.

Когда ужин был в разгаре, Педро положил руку на плечо моего мужа и сказал ему:

— Скоро будешь отцом!

У Кьетана вновь появилось то выражение лица, которым он отличался в первые дни после того, как я сказала ему, что беременна. И он ответил:

— Ну, еще не совсем…

И продолжал есть, как ни в чем не бывало. Педро выпил чуть больше вина, чем следовало, действительно лишь «чуть», в рамках этого «чуть» он постоянно оставался с тех далеких времен, которые вызывали такую ностальгию у моей тети Доринды, неисправимой путешественницы, теперь окончательно осевшей в М., в старом доме номер одиннадцать по улице Генерала П.; будь она сейчас с нами, то покачала бы головой, выражая этим жестом нечто среднее между пониманием и осуждением, впрочем, она бы сразу отправилась, правда, следуя на некотором расстоянии, по тому же пути, что и Педро. Надо сказать, что Педро вступал на этот путь лишь в особых случаях, к каковым относились, например, триумф выставки, продажа в мастерской части его картин, хвалебные отзывы критики, а также иногда в прошлом, которое становилось все более далеким, его любовные романы, как те, что не принимала, так и те, что поощряла своим всегда внимательным взглядом Доринда, его бдительная кузина. Сейчас мы отмечали выставку, восторженно встреченную критикой, посвятившей ей целые развороты в газетах, ставшую причиной интервью на радио, всевозможных чествований. Не хватало только моего отца, я скучала без него, скучал без него Педро, а возможно, и мой кузен, и мне казалось лишним присутствие Кьетана. Педро снова тихонько похлопал по плечу моего мужа и сказал:

— Еще один Кьетансиньо, а?

И мой муж с гордостью кивнул, скромно опустил глаза и продолжал есть. Но тут вступила в разговор я:

— Нет!

— Так значит, будет девочка?

— Нет!

— Так что же?

— А то, что его будут звать Педро.

Мой муж поднял, наконец, глаза от тарелки и внимательно посмотрел на меня этим своим взглядом из-под мягких ресниц, выражавшим не то испуг, не то недоумение, непонимание того, как это возможно, чтобы плод его мужественности носил какое-то другое имя, кроме его собственного. Я не дала ему произнести ни слова и подтвердила:

— Это решено.

Он опустил взгляд и уставился в тарелку с такой кротостью, что мне стало жаль его, настолько жаль, что я попыталась, как могла, смягчить удар, хотя в своем сострадании я тоже, вероятно, могла оказаться жестокой:

— Я считаю, что нет никакого смысла в том, чтобы давать детям имена родителей, это порождает комплексы, всякие там побеги одного дерева и прочая литературная чушь. Ребенок мой, и я даю ему имя его двоюродного дедушки.

Педро поднял бокал с вином и сказал:

— За Педро.

Одновременно Кьетан спрашивал меня, как я это понимаю.

— Ты-то как это понимаешь? — сказал он.

Таким образом, обе реплики пересеклись, и ни одна из них не получила ответа. Лишь внешне отчужденный взгляд моего кузена, всегда остающегося в тени, всегда только что прибывшего, всегда иностранца, всегда временного жильца в своем собственном доме, лишь его чистый и горячий взгляд дошел до меня, когда он неспешно, почти незаметно взял бокал, приподнял его и прошептал одними губами: «За Педро», с выражением таким же задушевным и глубоким, как та любовь, которую я почувствовала тогда к нему, моему дорогому пророку. Ужин закончился без каких-либо новых инцидентов, чему, возможно, способствовал спокойный и твердый взгляд моего кузена, и мы отправились прямо на вокзал, где Педро сядет на поезд, который довезет его почти до В., куда он доберется уже на такси и откуда через несколько дней уедет за границу, чтобы устроить где-то там выставку.

Придя домой, я решила запереться у себя в комнате, чтобы позвонить по телефону отцу; с тех пор, как я вышла замуж, я не очень часто себе позволяла это, оставляя про запас для таких трудных моментов, какие я переживала в тот вечер. Я оказалась связанной с мужчиной, которого не любила, только потому, что готовилась стать матерью, и если в какой-то момент я уже начала находить убежище в своем ребенке, то сейчас, как раз сейчас у меня вызывала ненависть одна только мысль о его рождении. Мне нужно было поговорить с господином епископом, исповедаться, оправдаться перед ним, как я это делала раньше, ожидая не отпущения грехов, в которое не слишком верила, а просто молчания, сочувствия, любви. Когда я уже собиралась войти в комнату, в дверь позвонили, я немного подождала, чтобы Кьетан пошел открыть, но этого не произошло в то время, которое я считала достаточным, и я решила открыть сама, тем более что находилась ближе всех к двери. Я открыла, невысокий юноша вручил мне картину, завернутую в бумагу, защищавшую ее от дождя и возможных повреждений. Я дала ему какую-то мелочь, что была у меня в сумке, которую тут же повесила обратно на вешалку, и, охваченная нервным, почти истеричным порывом, разорвала бумагу и распаковала картину. На картине была изображена я, и я расплакалась от волнения и благодарности. В тот момент я поняла, почему Педро проводил целые часы, запершись в маленькой мастерской, которую он устроил в нашем доме, и почему он так настойчиво требовал, чтобы никто не заходил вымыть там пол или даже просто немного прибрать. Поняла я и то, по какой причине он был последнее время в том ужасном настроении, в какое он приходил обычно, заканчивая одно из тех произведений, которым было суждено прославить его имя. На картине я была запечатлена беременной, возникающей из тьмы и идущей навстречу зрителю в окружении призраков, в которых угадывались милые или гротескные лица людей, что всегда меня окружали. По своей фактуре картина была очень похожа на созданный им портрет моего отца, но здесь фигура выходила из темноты и двигалась навстречу не такому яркому, не такому ослепительному свету, неся свое дитя в гордо выпяченном вперед животе; ее окружали лица моей матери, моего отца, моего дяди Педро, Кьетана, моего кузена, Доринды и Эудосии, моих бабушки и дедушки, и все это в некоем упорядоченном хаосе, в сложном, асимметричном, беспорядочном мире, полном гармонии. Я судорожно рыдала, поднимаясь на чердак, чтобы спрятать подарок Педро в дальнем углу, где не было ни сырости, ни мышей, но на всякий случай все-таки повесила картину повыше на гвоздь. На раме не имелось никакой пометки, ничего, что бы свидетельствовало об авторстве, но вполне достаточно было лица Педро, искоса, с доверительной улыбкой, глядящего из глубины картины. Фактура, подпись, краски могли бы подтвердить авторство, но для меня оно было очевидным благодаря улыбке Педро, возникавшей откуда-то из самой глубины и светившейся доверием, любовью, надежностью, удовлетворением как будто от того, что изображенная женщина шла именно так, потому что он тоже имел к этому отношение. Это не была размеренная походка моего отца; женщина шла доверчиво, но решительно, испуганно и осторожно, но твердо, и мне трудно было определить выражение ее глаз. Я оставила картину на чердаке и сошла вниз как раз вовремя, чтобы успеть ответить мужу, что никто к нам не приходил, кто-то просто ошибся адресом и я спустилась вниз, чтобы объяснить этому человеку, куда идти. Какое-то чувство стыдливости и жалости заставило меня спрятать подарок Педро. И там, на чердаке, он оставался до тех пор, пока я не отправила его в свой дом в П. с указанием повесить его рядом с портретом моего отца, по возможности напротив, чтобы создавалось впечатление, что мы идем навстречу друг другу. Я понимаю, что подобное их взаиморасположение может показаться излишне аллегоричным или лирическим, а возможно, и вычурным, но я приняла именно такое решение, и так они с тех пор там и висят. Кьетан ушел из моей жизни, но не из памяти, ни разу не увидев картины, хотя он и знал о ее существовании из моего письма к Педро, которое я, зная о страсти мужа все перерывать, специально оставила на видном месте и в котором я писала, что распорядилась повесить в П. в таком-то месте подаренную им картину, что сама я ее еще не видела, но мне известно, что на ней изображено. Кьетан, разумеется, прочел письмо, и когда он спросил меня, что это за картина, я ответила, что мне ее, не знаю почему, подарил Педро.

Срок родов был уже близок, и такими же близкими были изменения, которые в скором будущем должна была претерпеть моя жизнь. Будучи еще далека от них, я полностью посвятила себя приготовлениям приданого существу, которое уже стучалось в ворота жизни и движение которого я все сильнее ощущала у себя в животе. Телефонные звонки моего отца становились все более частыми, и между ним и его племянником, который почти ежедневно информировал его о моем состоянии, установилась особая связь. Иногда, пользуясь отсутствием Кьетана, он приезжал навестить меня, давая понять своим поведением, что ему бы не хотелось, чтобы мой муж видел его и делал заключения, которые, если бы они касались только семейных уз, не слишком бы его волновали, но они могли быть политического свойства, а это уже внушало беспокойство. С другой стороны, поведение отца свидетельствовало о том, что его совершенно не трогают возможные людские пересуды, но у него имелась причина поступать подобным образом, о чем он поведал мне лишь после того, как родился мой сын, его внук, не желая, очевидно, огорчать меня перед родами, которые были желанными и прошли счастливо и легко. Дело в том, что он покидал О., он получил более высокий духовный сан и должен был войти в состав Римской курии. Никто из нас об этом до моих родов так и не узнал, и, думаю, такова была его воля, потому что за месяц, или даже больше до этого его поведение давало нам понять, что ему уже не могут навредить пересуды кумушек, окружающих людей, всяких там Кьетансиньо. Я расплакалась, когда узнала об этом, я знала, что останусь со своим сыном одна, я уже давно приняла такое решение и лишь ждала, чтобы он родился при всем известном и законном отце. Все эти месяцы оказались временем откладываемых решений, невероятных разочарований, и все было уже решено. Я рассказала обо всем своему кузену, но здесь я не собираюсь вспоминать об этом: мои воспоминания завершаются как раз в тот день, когда я стала матерью. Мой отец уже несколько дней находился в Церковном доме, или Domus Ecclesiae, как его еще называют, и именно туда ходил к нему племянник, сообщая обо всех симптомах, предвещающих роды. Все были в необычайном волнении, и даже мать Кьетана явилась предложить мне свою помощь, однако я отвергла ее с резкостью, в которой теперь, возможно, раскаиваюсь; но тогда она казалась мне не только уместной, но и необходимой: я должна была все поставить на свои места, чтобы мои будущие решения никого не застали врасплох; так я и сделала, проявив твердость и оправдываясь своим состоянием. С одной стороны, нет оснований считать это неправильным, но с другой — сейчас я уже, пожалуй, объяснила бы это особенностями своего характера.