Воин. Возвращение - Олег Говда

Помню, как-то хохотал от души над геологом, спросившим у чукчи в лодке, на веслах которой сидела беременная женщина: 'что он делает?', и получившим ответ: 'жену в роддом везу'. Мои женщины хоть и не беременны, тьфу-тьфу-тьфу, ну так и я не чукча. А посему место на веслах мне было уготовано по умолчанию. Ничего, приноровился, поднатужился и… справился. Трудно с непривычки, но и не бином Ньютона.

Дальше передвигались ломаным зигзагом. Ориентируясь по приметам… Очевидным девушкам, и скрытым для меня. Пока я окончательно не потерял терпения и не поговорил по душам с подселенцами. Сразу полегчало. Привычный к болотистой местности, Влад Твердилович, заранее знал: куда шагнуть, а в которую сторону, невзирая на заманчивую гладь, соваться нельзя.

А примерно спустя полчаса, я обратил внимание, что хлюпанье и чваканье, производимое вразнобой нашим трио, превратилось в слаженный дуэт. Оглянулся и не увидел Милки.

Хорошо, не успели далеко уйти. И то, трясина уже успела втянуть девчонку по пояс. Вроде нестрашно, но у пигалицы от талии до подбородка всего ничего, чуть больше пяди. А главное, глазенками сверкает, на личике вся прямо, как луна белая и молчит… Но вилы не выпустила. Так мы ее и вытащили. Сперва подвели поближе, как большую рыбу, чтоб не сорвалась, а потом и на ноги поставили. Трясется, дрожит, зубами такую дробь выбивает, что аж самому холодно стало и, опять, молчит.

— Эй, чудо, ты пискни хоть что-нибудь. Или совсем онемела со страху? Нас почему не позвала?

— Т-т-так… м-м-могли… ус-с-слышат-т-ть…

Мать моя женщина, а отец мужчина! Она оказывается в героиню поиграть захотела. Партизанка, дочь партизана! Медаль за мужество, посмертно получить захотела.

Пощечина хлестнула, как выстрел. Каюсь, не сдержался. Если б не Листица, девчонка точно опять улетела бы на глубину. А так только качнулась всем телом.

— Спасибо…

Порву, как тузик грелку! Своими руками задушу дуру, чтоб потом совесть не мучила. Идиотка! Что она там бормочет?! Какое 'спасибо'? Кому 'спасибо'? Мне?!

Милка шагнула вперед и уткнулась лицом мне в солнечное сплетение. Плечики ее вздрогнули. Хотя, какое там 'вздрогнули', ее ж колотит, как в лихоманке.

— Испугалась, — провел я ладонью по мокрой спине, ощущая под рукой странный холод.

— Нет… Замерзла… Там… родник… Я… прямо… в… него… угодила…

Родник — это серьезно. Плавали, знаем. Она ж в нем не меньше десяти минут просидела.

— Где здесь можно, если не огонь развести, то хоть на сухом посидеть?

Листица поняла.

— Тут, нигде. А вот если чуток в сторону свернуть, то есть один островок.

— Тогда, вперед. Гляди в оба, хватит с нас одной утопленницы, но — поторопись, солнышко. Если мы ее сейчас не отогреем, то до утра…

Как чувствовал. И все же дал себя уговорить. Прямо, затмение нашло. Нужен был проводник, так взял бы кого из парней. На крайний случай — Листицу. Так нет же, потащились всем семейством. В общем, можно было еще долго и нудно пенять себе, но дело это скучное и бесполезное. Французы называют подобное самокопание — красноречием на лестничной клетке. Дверь уже захлопнулась, а ты все прокручиваешь в голове, как бы пошел разговор, если б ты сказал вот так, а не так…

Подсознание, пытаясь съехать с темы, тут же выдало очередной анекдот.

Преферансист на мизере поймал три вагончика. От избытка эмоций — заработал инфаркт и умер. На похоронах за его гробом идут те три товарища, с которыми он, расписывал последнюю пульку. Тишина, скорбь. И вдруг один говорит: 'А знаете, парни, я тут прикинул. Если бы покойный пошел не с пик, а червей — было бы еще хуже'.

Это я к тому, что жизнь не имеет сослагательного наклонения и переиграть ход не удается никому. Приходиться выкручиваться из сложившейся ситуации, а не той, которая могла бы быть, если б…

Островок нашелся достаточно быстро. По площади — метров шесть-семь в диаметре. И видом, и на ощупь напоминающий панцирь огромной черепахи, — такой же голый и слегка шершавый. Зато — сухой. А каким еще может быть голый камень, хорошо прогретый за день? До утра он тепло вряд ли сохранит, но нам 'сейчас' и 'теперь' было гораздо важнее всех и всяческих 'потом'.

— Быстро раздевайся!

Похоже, этот приказ у меня уже входит в привычку. Как и у моих девчонок. Во всяком случае, разоблачаться стали обе. И, судя по достигнутым результатам, спокойно могли выступать с выполнением этого норматива на краевом уровне. Вздумай кто проводить подобные соревнования.

Кстати, а я что — особого приглашения жду? Вытягивая из болота этого карликового 'бегемота' изгваздался так, что святой Петр не признал бы, и в ад перенаправил. Невзирая на 'крылышки'.

— Ложись… Да не на спину, на живот!

А фигурка у пичужки ничего. Это я сразу заметил, вместе с носиком. Листица, хоть и не правильно меня поняла, но спорить не стала. Подхватила всю грязную одежду и вскоре заплескала водой на противоположном краю камня. Типа, ушла, чтоб не мешать…

Все, Владислав, хоть Твердилович, хоть Максимович — глупости в сторону, сосредоточься на руках. Они у тебя теплые, очень теплые. Прямо пылают, и этот жар стекает в кончики пальцев. А из них переходит на этот гладкий лед… Ты обязан, ты должен его растопить!

— Ой! — пискнула Милка.

— Камень давит? Потерпи чуть-чуть. Тут везде камень…

— Нет, руки обжигают. Как утюгом… Больно…

— Ничего, ничего… Не маленькая… Зато не заболеешь. Ну, не вертись, мешаешь…

— Ты лучше ее отшлепай, Влад… — подошла ко мне со спины Листица, прижалась упругим животом и положив ладошки мне на плечи. — Так она скорее твою заботу и ласку поймет. Вон как попку оттопырила.

— Эй, эй… — забеспокоилась Милка и ловко перевернулась навзничь, явно не желая подвергаться заслуженной и справедливой экзекуции. Ни я, ни Листица не возражали…

* * *

А уже в следующую секунду, подчиняясь какому-то импульсу, не имеющего ничего общего ни с моей интуицией, ни с происками иждивенцев-духов, я извернулся, схватил Листицу за руку и дернул на себя, повалившись вместе с ней на охнувшую от неожиданности Милку. Глухо ухнуло, сверкнуло и что-то просвистело прямо над нами, обдав холодом и взъерошив волосы воздушной волной.

Наши лица оказались вместе, и в глазах девчат я видел испуг и недоумение, словно отражение моего собственного состояния. А еще меня раздражал, невесть когда набившийся в рот песок. Выждав какое-то время, я рискнул приподняться. Приятная тишина свидетельствовала о том, что все, чем бы оно ни было, уже миновало. Как и отсутствие желания спешно улечься обратно.