Том 16. Статьи. Рецензии. Заметки 1881-1902 - Антон Чехов

Весь третий день занят все тем же учетом. Все свидетели толкуют о той диковинной легкости, с которой Рыков выдавал каждому встречному-поперечному чужие финансы. Простые лавочники, продающие овес и уголь, брали сотни тысяч! Векселя менялись на новые, проценты приписывались к капитальному долгу, бланки давались даже кучерами и лакеями. Для того, чтобы поручиться за Ивана, не было надобности быть знакомым с этим Иваном, и кто затруднялся найти поручителя, тому выбирал такового сам Рыков из своей домашней прислуги.

Счеты подсудимых, которые почти все должны банку, различаются только по цифрам, по «духу же» они родные братья. Заем не по чину, бесшабашная трата и мена векселей с бесконечною припискою процентов… В своем долге подсудимые-чуйки видят вину и считают нужным оправдаться.

— Долг не вина! — объясняет председатель. — Виноват не тот, кто берет, а тот, кто дает! Вы не за долг попали под суд.

Но подсудимые не понимают… Владимир Овчинников, судящийся за преступления по должности городского головы, встает и дрожащим голосом рассказывает историю своего долга… В этой истории есть и смерть отца, и отцовские долги, и семья на шее, и постройка железной дороги, и упущение в торговле… Она длинна, но почти в самом начале прерывается тяжелыми рыданиями и питьем воды… Рыдания не прекращаются, и изложение истории отлагается до следующего раза… Впечатление тяжелое…

Находящийся под стражей коммерции советник Попов, бывший откупщик и владелец известного Кокоревского подворья*, свой пятисоттысячный долг хочет объяснить не в пример прочим. Рыков был должен ему 500 000, и он взял эти деньги из банка за поручительством Рыкова… Попов заговорил сегодня впервые. Это в высшей степени интересная личность, по крайней мере для москвичей… Его физиономия и блестящее прошлое плохо вяжутся с теперешним арестантским халатом… Лицо энергическое, умное и интеллигентное, борода Черномора, глаза, окаймленные черными густыми бровями, глубокие, хитрые… О своем долге говорит он, как о пустяке… В прошлом привык он считать миллионы… стоит ли говорить о таких пустяках, как скопинские деньги? Дает он впечатление человека подвижного, делового до конца дней своих и под конец страшно, невылазно запутавшегося…

Г. Одарченко, поднимающийся после каждого показания и счета, старается доказать (он говорит по-хохлацки), что Рыков давал деньги своим клиентам, «желая добра», и что клиенты влопались только потому, что не были достаточно проникнуты добрыми рыковскими побуждениями… Г. Муравьев доказывает, что Рыков деньги «навязывал»…

Защитники то и дело вскакивают и делают заявления…

— Прошу, гг. присяжные, из прочитанного показания сохранить в своей памяти, что мой клиент в 1874 г. был должен по трем векселям 11 372 р. 44½ к., затем же в ноябре 1879 г. он… и проч…

И таких заявлений, рекомендуемых памяти присяжных, сотни! Один г. Шубинский назвал их чертову тьму!

Председатель г. Терновский* то и дело осаживает защитников.

— Я хочу сделать заявление… — просит защитник.

— Оно неуместно…

— Стало быть, отказываете?

— Отказываю! — отчеканивает резким голосом г. Терновский.

Защитники волнуются… Очевидно, г. Терновский порешил «не баловать» защиту… Без просьб «занести в протокол» и, пожалуй, даже без поводов к кассации не обойтись… Но об этом после…

Четвертый день.

Вопрос о злоупотреблениях по учету векселей не исчерпан. Остается еще допросить на этот счет самих обвиняемых.

Не отрицая своих вексельных дебошей, Рыков все-таки виновным себя не признает. Причина всех причин, по его мнению, сидит в среде заедающей, в положении «одного не воина» и в фортуне, поворачивающейся к человеку, как известно, то задом, то передом. Говорил он складно, пространно, подчеркивая каждое слово. В его дрожащем голосе слышится энергия, нервная решимость… «Ужо, погодите, я все выскажу!» — читается на его оплывшем лице.

— Нет, уж вы меня не останавливайте, ваше п-во! — говорит он то и дело осаживающему его председателю. — Нет, уж вы позвольте мне говорить!

— Дела банка стали плохи… Но не в силах я был поднять руку на то, что сам создал, на свое детище… Я не в силах был ликвидировать дела, а продолжать держаться на прежней высоте банк мог только злоупотреблениями.

Из пятимиллионного долга Рыков считает на своей совести только полтора миллиона, все же остальное является фикцией: погашение своими векселями чужих долгов и проч.

— Да и эти полтора миллиона я употребил не на себя… Зная, какой страшный, непоправимый вред приносит России лесоистребление, я занялся добыванием каменного угля.

Появилось на свет божий «Общество каменноугольной промышленности московского бассейна», которое, благодаря плохости и угля и гг. инженеров, вскорости приказало долго жить…

Товарищи директора дают очень недлинное объяснение:

— Нам давали подписывать, ну, мы и подписывали… Иван Гаврилыч приказывал… Думали, что так надо…

Бывший городской голова Владимир Овчинников, самый галантный из подсудимых, на вопрос, почему он не прекратил бесчинств в то время, когда знал о них и должен был прекратить их ex officio[56], говорит трагически, рыдающим голосом и запивая каждую фразу водой.

— Я знал, что в банке неладно… Я понимал, сознавал, что как гражданин я обязан был донести. Но я не герой! В Скопине я живу, имею родственников, связи, все мне дорогое и близкое… Если бы я донес, скопинцы прокляли бы меня… и это было бы моею гибелью…

Вопрос же, почему этот Овчинников, сделавшись городским головою, становится должным банку в пять раз больше, чем ранее, остается неразрешенным, так как подсудимый просит отложить решение этого вопроса до другого раза.

Подсудимый Иван Руднев, изображающий из себя невинного барашка, подписывавшего и «метившего» бланки по неведению и простоте, ставши товарищем директора, задолжал 213 000 руб., ранее же был должен только 40 000. Совершить такую метаморфозу простота и неграмотность ему не помешали.

Тайны скопинского атамана мог знать один только его стремянный, бухгалтер Матвеев. За службу и секрет Матвеев получал не в пример прочим. При готовой квартире и отоплении его ряжское мещанство получало 3 600 р. в год. Кроме того, его папаше выдавалась ежемесячно двадцатипятирублевая пенсия. Ему позволялось увольнять и определять служащих, увеличивать и уменьшать содержание… Он был единственным служащим, которому Рыков подавал руку и которому иногда даже делал визиты. Награда великая, если принять во внимание, что даже вкладчики, первые благодетели Рыкова, не знали другой чести, кроме двух здоровенных мужиков в передней г. директора да права глядеть на портрет Рыкова…

Вечером четвертого дня суд, покончив с учетом векселей, приступает к «растрате запасного капитала». Спрошенный на сей счет Рыков говорит, что растрата была вызвана желанием протянуть еще надолго доверие вкладчиков. Товарищ его И. Руднев наивно ссылается на свое плохое уменье читать и писать.

— Но вы же все-таки подписывались, и подпись ваша всюду написана хорошим почерком!

— Он подписывался в продолжение 8-ми лет, — заступается защитник, — и так привык, что немудрено, если в его подписи виден хороший почерк.

Утром пятого дня допрашивается многочисленная стая прихлебателей Рыкова, составлявших «неофициальный отдел» скопинской обжорки. Эти не состояли в числе служащих, но тем не менее жалованье получали. Илья Краснопевцев получал жалованье из банка за то, что был помощником церковного старосты. Из того же банка получал 50 р. в месяц Н. Шестов за то, что был домашним письмоводителем Рыкова. Дьякону Попову полагалась ежемесячная мзда «за сообщение Рыкову ходивших по городу слухов». Защитники стараются доказать, что о. дьякон получал не за сплетни, а за молебны и зычный голос.

— Были ли у вас, о. дьякон, с Иваном Гаврилычем интимные разговоры?

— Может, когда и были, не помню-с. Всё больше насчет церковного благолепия…

Кроме дьякона Попова, получали от банка «благодарность» в форме аккуратно выплачиваемого месячного жалованья: почтмейстер Перов, сигналисты Водзинский и Смирнов, телеграфист Атласов, секретарь полицейского управления Корчагин, судебные пристава Изумрудов и Трофимов и чиновники канцелярии местного мирового судьи…

Шпекинство почтмейстера Перова подтверждается показанием свидетеля Симакова, корреспонденции которого в редакциях «почему-то» не получались. Сам он не получил однажды «почему-то» двух писем, писанных на его имя. Замечал, что нумера газет с корреспонденциями из Скопина не получались обывателями и в общественной библиотеке старательно прятались.