Игра в гестапо - Лев Гурский

Доктор вздохнул с видом легкого сочувствия.

– Подозреваю, что именно болезни подточили рассудок вашего доверителя, – сообщил он. – Шифр его оказался настолько замысловат, что даже мне, человеку аналитического склада ума и с большим филологическим опытом, пришлось не один год плутать в дебрях его тайнописи, отыскивая четыре бриллиантовых зерна… Представляете, в больничном боксе-изоляторе Крестов одинокий Кондратьев лихорадочно исписывает десятки тетрадных листов… стихами собственного сочинения!

Заметьте, дорогой геноссе Потапов, сочинял узник отнюдь не любовную лирику и не «Сижу за решеткой»… Из-под его карандаша с самого начала стали выходить жестокие четверостишия и двустишия, одно мрачнее другого. И все эти опусы про пробитые головы или перерезанных трамваем малюток он поспешно рассовывал всем, кому попало: конвойным – так конвойным, врачам – так врачам, санитарам – так санитарам, а при первой возможности рассылал эти же стихи по различным тюремным и судебным инстанциям вперемежку с жалобами на плохое обращение. Версификаторский дар Кондратьева был невелик, что тоже было на пользу – сложная и изысканная поэзия трудна для запоминания, зато кровожадные строчки заключенного Крестов всеми усваивались с налета. Это было похоже на эпидемию, на массовый психоз. Сам того не замечая, Кондратьев сделался основоположником чрезвычайно популярного поэтического направления. И когда в декабре семьдесят девятого так и не дождавшийся помощи Кондратьев тихо угасал в своей отдельной больничной палате с решетками, его опусы уже стали фольклором… Подумать только! Вся страна декламировала садистские стишки, но никто и не подозревал, откуда они взялись. И уже тем более никто не догадывался искать в этих строчках какое-то зашифрованное послание!… Никто, кроме меня.

– Дальше у меня уже были только технические трудности, – с улыбкой продолжил рассказ доктор. – Я имею в виду – поиск канонических вариантов стишков. Вы, наверное, догадываетесь, что любой текст, попав в орбиту устного распространения, может варьироваться, видоизменяться. Это – аксиома фольклористики, известная еще до Проппа и Веселовского… К великому сожалению, из десятков тетрадных листочков с автографами Кондратьева я обнаружил только три, с семью четверостишиями, остальные канули в никуда за давностью-то лет: поздновато я спохватился, мой грех… Пришлось потратить немало времени, процеживая городской фольклор, отделяя зерна от плевел, что было, сами понимаете, непросто. Кондратьев продуцировал необычайно демократический жанр словесности, интуитивно взяв за основу тягу советского человека к черному юмору, облаченному в незамысловатую форму. Именно потому жанру так называемых садистских стишков – сокращенно, ха-ха, СС! – оказалось свойственна быстрая автогенерация. По-русски говоря, самовоспроизводство новых поэтических субъектов. Сюжетная канва могла оставаться прежней, зато менялась атрибутика. Если, например, в первоначальном варианте мальчик-садист убивал родного папу-алкоголика выстрелом из охотничьего ружья, то в следующих, уже неканонических, версиях все тот же мальчик мог использовать для достижения своих целей пулемет, удавку, толченое стекло, диких зверей из зоопарка, – словом, любое средство, которое создателям уже новой версии казалось наиболее эффективным и реальным. В маленьких населенных пунктах с имеющимися водоемами преобладали мотивы утопления, в то время как в крупных мегаполисах Центральной России часто обыгрывались случаи падения с крыш многоэтажных домов либо балконов. Вы не поверите, дорогой мой Потапов, но в пору моих фольклорных экспедиций по национальным окраинам мне попадались стишки с такой экзотикой, как отравленная тюбетейка, песчаная гюрза под подушкой или гвозди в котле с бешбармаком! Подобные образцы местного творчества я, разумеется, отбрасывал… Кстати, будь Кондратьев жив сейчас, я бы порекомендовал ему хорошего психоаналитика: слишком уж часто в его тюремных сочинениях присутствовал конфликт двух поколений, разрешаемый всевозможными ужасными способами. Сильно подозреваю, что у него было трудное детство… Извините, я снова отклонился от темы своего повествования… Должен вам сказать, что с кондратьевскими творениями случилась еще одна любопытная метаморфоза, тоже не облегчившая мне работу. Подобно Робинзону Крузо или Гулливеру, эти стихи-страшилки, начав свое бытование исключительно во взрослой среде, из года в год дрейфовали вниз по возрастной шкале, пока не укоренились в аудитории тинейджеров. Подростков, опять-таки говоря по-русски. Из-за этого я даже был вынужден переквалифицироваться на старости лет, дабы мой интерес к подобного рода творчеству не вызвал никаких подозрений у коллег по пединституту. Пришлось забросить свои неправильные немецкие глаголы, взять совсем новую тему докторской и влиться в группу профессора Неелова, пополнив собой ряды фанатиков, изучающих пресловутый школьный фольклор. Вы бы видели, как обрадовался моему появлению в его группе простодушный Неелов! Еще бы: появился еще один филолог-доброволец, который был согласен на школьных переменах отлавливать с диктофоном в руках юных садистов, приманивать их жевательной резинкой и сладостями и выуживать у них смертоубийственные вирши, – чтобы потом ночи напролет расшифровывать диктофонные записи и классифицировать улов. Хорошо было в прошлом веке Гильфердингу или Кирше Данилову, имевшим дело с древними бабками, которые посиживали на завалинках и, никуда не торопясь, цедили беззубыми ртами мутные истории про Илью Муромца или Соловья-Разбойника. А теперь вообразите себе, как я, человек немолодой и не очень здоровый, ползаю на корточках с микрофоном в руках перед десятилетним пацаном и жду, пока тот закончит размазывать по щекам липкие шоколадные слюни и смилостивится мне продекламировать: «Мальчик на елку за фыфкой полез, следом за ним подымался обрез»… Уже за одни такие многомесячные муки я достоин куда большей награды, чем эти бриллианты!…

Доктор-фольклорист остановился и проникновенно посмотрел на пленника, как будто искал на лице у Дмитрия Олеговича выражение участия и понимания. Курочкин, тихо кривляющийся на протяжении последних десяти минут монолога в попытках все-таки ослабить кляп, тут же прекратил свои старания. И из-за осторожности, и из принципа. Он не хотел, чтобы рассказчик принял его гримасы за выражение сочувствия.

Тем не менее герр доктор отыскал в молчании связанного Курочкина некие благоприятные для себя нюансы. Или, вернее, сделал вид, будто отыскал.

– Спасибо, дорогой Потапов, – с удовлетворенным видом кивнул он. – Я рад, что наши позиции все больше сближаются. Тогда я продолжаю, с вашего позволения, историю, взаимно интересную для нас обоих. Сбор материала – это был еще легкий этап по сравнению с остальными.

Профессор Неелов оскорбился бы до самых кончиков седых бакенбард, узнай он об истинной и отнюдь не филологической причине моих стараний. Он-то и не подозревал, что моя докторская диссертация была не целью, но средством – средством получить спецсеминар и бросить целую группу студентов на сортировку добытых мной текстов. В те времена мне нужно было прилежание второкурсников, и я его получил. Пятнадцать пар рук и пятнадцать юных мозгов, сами того не зная, открывали мне путь к кондратьевским камушкам, пребывая в полной уверенности, будто они своими ручонками и своими извилинами двигают науку. Я задал им алгоритмы, и из пятисот сорока страшилок студенты отбраковали более трех четвертей, оставив в моем распоряжении сто двадцать четыре текста. Больше половины из них гарантированно принадлежали самому Кондратьеву, остальные располагались в непосредственной близости от первоисточника либо, на худой конец, гносеологически были с этим первоисточником связаны. Ушли в брак все тексты, чье семантическое поле накрывало либо отдаленное от нас географическое пространство – будь то Африка или Чукотка, либо пространство намеренно микшированное, лишенное той или иной адресности… Ох, простите, я чрезмерно увлекся терминологией, вам, боюсь, не очень легко меня воспринимать. Ну, если совсем просто: были отброшены те страшилки, из которых нельзя было вычленить ни малейшей подсказки. Например, текст «Маленький мальчик валялся во ржи»… признан был мной бесперспективным хотя бы потому, что реалия «комбайн» была не характерна для урбанистического пейзажа, а я был уверен: наследство Кондратьева спрятано где-то в черте города…

После того как вся черновая работа была сделана, я продолжил уже селекцию самостоятельно, без помощи спецсеминара. Чем ближе к разгадке, тем больше вопросов могло появиться у студентов. Поэтому я выставил им всем зачеты по практике и отпустил на ловлю безобидного туристского фольклора. Теперь мне уже пришлось взять в подручные известных вам двух молодцов из другого потока, у которых никаких вопросов ко мне возникнуть бы не могло. В принципе. Им с головой хватало изучения немецкого по методике… как ее… Ильзы Кох и под моим чутким руководством… Первый мой подход, к сожалению, результатов не дал. Я, видите ли, решил, будто среди сотни описанных в стишках эпизодов умерщвлений есть хоть один реальный, который и наведет меня на след. Допустим, трагический сюжет с октябрятами, попавшими под трамвай, имей он место в действительности, давал бы ниточку к водителю, к трамвайному депо, к кладбищу, наконец. Увы, гипотеза оказалась в конечном итоге ошибочной, и я ее отбросил… Не буду утомлять вас описаниями своих теоретических просчетов и практических ошибок, которые стоили мне времени, нервов и денег. Главное – что я все-таки пришел к выводу, первоначально казавшемуся мне слишком поверхностным и потому неверным. Разгадка коренилась в тех двух десятках стихотворных произведений, где, помимо примет антуража, содержались и конкретные фамилии. На этом пути, правда, тоже не обошлось без одной тупиковой ветви. Уму непостижимо, сколько времени и сил я потратил на разработку простенького четверостишия!… – Доктор покачал головой и с выражением прочел: