Дверь с той стороны (сборник) - Владимир Михайлов

– Почему вы так решили?

– Разве вы не понимаете – почему?

– Молчите! – сказала Мила поспешно. – Молчите!

– И вы знаете, что я сделаю для вас все, что могу… и даже больше: то, чего сделать нельзя, за что не возьмется никто, кроме меня.

– Не знаю, что вы имеете в виду. Но если думаете, что помогаете мне, то ошибаетесь: я стараюсь не вспоминать…

– О возвращении?

– Ни о чем. Хочу жить сегодняшним днем…

– Но в сегодняшнем дне есть я!

– Для меня, – сказала она равнодушно, – нет никого.

– Поверьте… поверьте, и я был бы рад не думать о вас. От этих мыслей мне не становится легче. Но не могу, не могу…

Не помогает зелье, подумал капитан. И ему тоже. И всем?

– Я хочу на Землю, – говорила Мила. – К сыну…

– Вы думаете, это реально?

– Да! Я верю доктору Карачарову…

– Но зависит ли это только от него?

– Не понимаю.

– Это, пожалуй, даже хорошо. Но запомните: если никто, даже Карачаров не сможет вам помочь – это сделаю я. Но тогда…

Наконец-то они затворили дверь.

Какой-то миг казалось, что Зоя и капитан бросятся друг к другу, обнимутся, понесут околесицу, смысл которой не в словах, а во всем сразу: в голосе, дыхании, взгляде. Мгновение прошло; оба устояли. Устюг проглотил комок. «Я тебя люблю, – хотел сказать он, – сильнее, чем всегда»… И спросил сухо:

– Почему не действует анэмо? Что ты с ним сделала?

– Да просто уничтожила, – сказала она небрежно, сразу же попав в тон. – Весь запас.

– Ах, вот в чем дело. Ничего. Синтезируем.

– Не получится: рецепт тоже уничтожен.

Будь она мужчиной, капитан вряд ли сдержался бы. Но сейчас лишь стиснул зубы.

– Ты сердишься, потому что я не выполнила твоего указания? Но врач, как судья, не подчиняется никому.

– Ты ничего не понимаешь. В любой момент все может вспыхнуть, и пойдет такое…

– Ничто и не затухало. И, как видишь, все живы. А ты боишься?

– Не стыжусь признаться. Мой долг – сохранить людей. И твой тоже.

– Я и выполняю его. Берегу людей. А не просто мыслящую органику.

– Ты… ты решила, что лучше меня знаешь, что нужно и чего не нужно на корабле?

– Нет: ты не успел передать мне все свои премудрости – слишком мало мы были вместе…

– И поэтому ты выступаешь против меня?

– Не против тебя! За себя. Я борюсь за себя, и раз мое отношение к тебе – часть меня, то я борюсь и за то, чтобы сохранить его, а не задушить.

Ее отношение ко мне, подумал Устюг невесело. Интересно было бы узнать, каково оно: любовь или ненависть?

Наверное, мысль эта была написана у него на лице, потому что она сказала:

– Тебе все равно, что я теперь думаю и чувствую. Но так, как было, больше не будет. И давай закончим на этом.

Он хотел еще что-то сказать. Не сказал. Повернулся. Перед ним была дверь. Дверь, подумал он. Слишком часто в последнее время приходится закрывать двери с той стороны. А в какой стороне находится дверь, которую нужно открыть?

Он уходил по коридору, стараясь, чтобы шаги звучали уверенно, ритмично, словно ему сделали инъекцию и все неурядицы показались смехотворными, не стоящими того, чтобы тратить на них силы, отнимая их у более серьезных дел.

Глава восьмая

Первую неделю Карачаров не анализировал проблему. Он думал о себе. Приводил в порядок нервы и мозг. Настраивал себя медленно и упорно, как сложнейший инструмент. Это была трудная работа с успехами и отступлениями. Волнами набегали сомнения и страхи. Тогда физик концентрировался на мелочах, на легко разрешимых частностях. Маленькие победы ободряли, помогали сохранить веру в себя.

Когда сомнения стали возвращаться все реже, Карачаров решил, что готов к работе.

Потом он несколько дней штудировал записи совещаний, на которых Земля решала их судьбу. Он не надеялся найти в них что-то, что помогло бы в работе, но добросовестно проанализировал все, что там говорилось, чтобы потом можно было от всего этого отмахнуться.

Затем наступила очередь теории. Когда записанные на кристаллах в корабельном, почти неисчерпаемом информатории, гипотезы и уравнения стали его собственностью, он почувствовал, что может сделать шаг не по чужим следам, а в новом направлении.

Карачаров не знал, в чем будет заключаться решение, но интуиция, заработав, подсказывала, что решение близко и оно будет правильным. Интуиции физик привык доверять не менее, чем математике, хотя и по-иному. Интуиция придавала уверенность, и он охотно делился этой уверенностью со всеми. Надежда, вызванная им в людях, в свою очередь, возвращалась от них к нему самому и была, возможно, одним из оснований, на которых зиждилась его подсознательная убежденность в успехе.

И все же чего-то для успеха не хватало.

Карачаров жил сейчас новой, незнакомой ему жизнью. Ему нравилось быть в центре внимания и знать, что каждое его слово порождает в людях оптимизм. Раньше коллеги, слушая его, верили, собственно, не ему, а доказательствам, выраженным в символах, числах и немногих словах. Сейчас верили не формулам: их здесь никто не понимал. Сейчас верили именно ему, человеку.

И он боялся разочаровать людей. Порой эта боязнь, незаметно для самого Карачарова, заставляла его высказывать больше уверенности, чем было в нем самом и больше, чем он высказал бы перед специалистами.

Но, в конце концов, если он и говорил чуть более оптимистическим тоном, чем позволяло чувство меры и ответственности, он, как ему казалось, имел право на это.

Чего же не хватало?

Сейчас, запершись в каюте и улегшись на диване в излюбленной позе – закинув руки за голову – Карачаров готовился снова погрузиться в поиски той комбинации мыслей и догадок, которая должна была привести его к правильному решению. Он даже улыбнулся, предвкушая удовольствие, какое доставит ему размышление над абстрактными проблемами.

Он не хотел признаться себе, что улыбка была лишь одним из способов убедить себя в удаче. Он уже не впервые предвкушал успех, но пока не продвинулся ни на шаг.

К работе он был готов. Не старался ли он продлить свое пребывание в центре внимания общества? Но само по себе постижение нового обладало такой ценностью, с которой не могло сравниться ничто иное на свете. Условия? Они были великолепными. Сознание ответственности? Теперь оно уже не пугало, но подстегивало его.

И все же что-то мешало ему, и он не мог понять, что.

Карачаров с досадой ударил кулаком по дивану. И еще раз.

Стук в дверь явился словно откликом на его удары.

На первый физик не ответил, надеясь, что стук был случайным и не повторится. Но стук прозвучал снова.