Собрание сочинений том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице - Анна Караваева

Гаврила Семеныч вдруг поперхнулся, обожженный молчанием. Оно обступило его, раскаленное, плотное, как стена.

Оттягивая на жилистой шее воротник, Гаврила Семеныч сказал скучающим голосом:

— Комендант Фирлятевский, допросите их — где остальная шайка скрывается… Их надобно всех искоренить, яко чуму… яко чуму.

Он мельком взглянул на распластанное на соломе тело Акима.

— Перед средствами не стойте, даже для сего… дохлого… Они проводниками должны быть при поимке всего преступного сброду.

— Врешь! — сухо треснул вслед Качке голос Степана.

Едва хлопнула за Качкой дверь, стал неузнаваем пришибленный сутулый комендант Фирлятевский. Он выпрямил грудь, на его жидких щеках выступил гордый румянец. Капитан с размаху ударил кулаком в широкую грудь связанного Степана.

— Попался, подлец?.. A-а!.. Ведаете ли вы все, что вы в моей власти? Ведаете? А? Зачем пожаловали? Опять за конями да за железом?.. Мало я за вас страху принял… у-у…

— Нече пинаться-то! — почти равнодушно сказал Марей, подбираясь подальше к стене.

— Ну!.. Еще что?.. 3-запорю!

Русый связанный молодец жарко сверкнул глазами:

— Запороть-то, вашбродь, недолго, зато тогда не узнаешь ничего.

Фирлятевский сразу осекся.

— Сказывайте, зачем были? Ну! Ж-жива!

Марей покачал головой:

— Так разве ты поверишь? Глупство человеческое довело, больно много веры в сердце ношено.

— Ты… не очень тыкайся, башка корявая. Толком говорите. Вы в моей власти, разумейте!.. Ты, гайдук беглой, Степка Шурьгин! Все сказывай, все!..

Степан поднял голову и глянул на оконце потухшими глазами.

— Сказывать недолго. Была едина на свете родна душа, девушка жалостлива, да и ту отняли, испоганили. Она ж меня и товарищев в руки вам предала.

— Холуй несчастной! Смеет о молодой даме, супруге служащего главной конторы…

— Хо!.. Вона как! Ва-ажно!..

Уже который раз спрашивал Фирлятевский, все более свирепея:

— Где всей шайки вашей житье? Где?

И ответ звучал все тот же:

— Не ведаем.

— Ну, как, сударь мой? Узнали?

— Никак нет-с, ваш… пр…схо…дит…ство. Весьма упрямой и закоренелой народ.

— Плохо сие. А я целью себе поставил отыскать сие гнездо ложных поселян, дабы молва прошла о сем великая, и все бы недовольные начальством помнили: от глаза главной конторы никуда не уйти! Ах, плохо вы помогаете мне, сударь мой.

— Ваш… пр… сход… ство… Клянусь. Я… я… добьюсь своего, добьюсь! Верьте слову!

Комендант Фирлятевский почти не спал ночью. Наутро надумал. Узкий лоб его светился от обильного пота и дрожал возбужденно голос, когда комендант догнал Качку на прогулке в лесу.

— Честь имею доложить-с о моих планах-с.

Качка спросил в нос:

— Ну-с?

— Ваш… пр… сход… ство, я сих двух остолоп… тьфу-с… сих двух беглых-с… не буду-с пока… а вот над третьим, что полудохлой-с, ваш… пр… сход… ство, думаю некой опыт сделать… Прошу… Лекарю ва-шему-с полечить-с третьего… Телом он весьма некрепок, и даже самой малой боли не перенесет-с…

Качка спросил сухо:

— Не понимаю, сударь мой, то лекаря надо, то боли не перенесет.

— Так-с мыслю: мы его подлечим-с, а потом допрос учиним, пока рана еще не зажила… А ежели сольцы на нее бросить, то…

Лицо Качки передернулось гадливой гримасой:

— Фу, мерзость! Знать об этом не хочу, как и что вы по сему делу предпримете… Жалко, изволили мне прогулку испортить, сударь.

Но, боясь, как бы Фирлятевский не остыл в своем рвении, Качка добавил другим тоном:

— Знайте одно, сударь, что престол российской верных своих слуг помнит.

Аким Серяков очнулся ранним утром и чуть не вскрикнул от радости — тело умиротворенно протянулось на чистой холстине. Аким видел в окно солнце, сосны, слышал, как поет труба на крепостном валу, — жизнь возвращалась.

Открылась дверь. Вошел Фирлятевский и маленький сухопарый человек в седых букольках. Аким вздрогнул, вспомнив, как длинноногий этот офицер целился в него, как его пуля ранила Акима в ногу. Сухопарого в букольках Аким не знал. Фирлятевский похлопал Акима по плечу и склонил над раненым худое лицо, с нечесаными серыми бачками.

— Я — комендант форпоста «Златоносная речка». Вот пожалели тебя… и… лечим…

Обратясь к сухопарому старичку, комендант спросил:

— А ну-ка, господин Пикардо, какое ваше мнение ныне?

M-r Picardot осмотрел, пощупал ногу Акима и вскинул на переносье лорнет:

— Лючче… Лючче…

Фирлятевский допытывался:

— Совсем скоро заживет? Аль долго еще?

Но француз забормотал что-то по латыни.

Лекарь вообще чувствовал себя обиженным: во-первых, по совершенно непонятной причине ему было приказано лечить «разбойника», во-вторых, приходилось иметь дело с Фирлятевским — человеком, который не умел даже произнести правильно его фамилии. Дворянина же, не умеющего изъясняться на прекраснейшем в мире языке, лекарь и за дворянина не считал, и к коменданту исполнился презрения.

Фирлятевский же возненавидел лекаря за его надменную сухость, молчаливость, за франтоватый фра-чок, за букольки и лорнетку.

«Экая обезьяна заморская!» — думал он про лекаря.

Но француз был по-своему «лицо» — и комендант растянул худосочный рот в любезную улыбку и добился-таки от француза заключения: рана скоро заживет, но кожица на ней еще долго будет очень тонка, и надо соблюдать осторожность.

После обеда, жирного и сытного, над изголовьем Акима склонилось длинное лысолобое лицо коменданта и свистящий шепот обжег ухо:

— Говори, где жилье? По какой дороге? Много ль вас там? По какой речке проходить?

— Ваше благородие… Ниче я не ведаю… Верьте богу… не ведаю.

Над ухом шипело:

— Значит, бунтовщикам потатчик? В начальстве ты жалость возбудил хворостью своей. Лечат тебя, аспида, кормят. Но ты сие заслужить должен. Проводи отряд до беглого жилья, токмо тропку последнюю покажи и награжден будешь до конца дней. Токмо до последней тропки доведи.

— Господи, батюшко-о!.. — простонал Аким. — Пошто больного человека морочить?

Акима прошиб холодный пот, когда на вопрос свой о товарищах он получил короткий ответ с тихим смешком:

— Они свое получат, а ты не будь дурак.

И Аким понял, для чего его лечат. Зеленая алтайская ночь за окном надвинулась чугунной тьмой и страшно легла Акиму на грудь.

Фирлятевский уже устал. Потный и злой, в последний раз склонился к сухонькому лицу Акима:

— Ну-ну!.. дьявол бергалий, покажешь, где жилье?

Аким не ответил.

Фирлятевский протяжно свистнул и перекрестился на черную деревяшку иконы.

— Прости мя грешного, угодниче Христов… Не хочешь, милый, не надо. Придется тебя поморить, придется. Ох-хо-хо-о!..

Уснул Аким крепко, а проснулся от рвущей тело боли во всех суставах. Попробовал встать — привязан. А рана горела так, будто кто прожигал ее насквозь. Кругом было темно, откуда-то дуло, в углу пищали мыши. Во рту все горело от жажды.

Аким застонал.

Заскрипела дверь. Глаза Акима резнуло мгновенной, узкой, как сабля, полосой света — с поднятым в руке фонарем подошел к нему длинноголовый человек с лысеющим, противно светящимся лбом.

Фирлятевский поставил фонарь и скучливо сощурился на Акима.

— Лежишь?

Аким почти не услыхал своего голоса.

— Пи-ить!..

— Пить? Не-ет!.. Сие дело нетрудное, но с упрямыми и я упрям… Слышь, бергал?

— Бо-ольно-о!..

Фирлятевский сказал, тихонько посапывая:

— Больно оттого, что сольцы тебе на рану насыпана малая толика… А перенесли тебя в погребок. Холодненько?.. И-и!.. Что делать, беглая душа! С меня служба требует, а я с тебя… Только скажи…

— Пи-ить!.. Пить!..

Акима прошибла каленая слеза. Он затрясся в расслабляющем плаче. Тело вдруг потеряло вес и поплыло куда-то в туман и тьму!

И как с другого берега донесся спокойный голос:

— Сейчас пить принесу… Хочешь пить?

Аким, остатком разума постигнув — будет, будет вода! — жадно открыл пересохший рот.

Голос спросил еще раз:

— На Бухтарму, что ль, ушли?

— Н-на… Бухтарму, — торопливо почти прокричал Аким, почуяв приближающийся к губам холодный край ковша с чистой родниковой водой.

Вечером Качка бегло спросил:

— Ну, как дела, сударь мой?

Фирлятевский поклонился.

— Чаю скоро благое окончание видеть. Хлипок весьма сей бергал.

Качка поморщился и чихнул преувеличенно громко, будто боясь, что комендант скажет что-нибудь лишнее.

Аким потерял счет времени.

Иногда рану обмывали, смазывали, давали пить, и Аким бездумно и блаженно погружался в крепкий сон. Но просыпался опять в веревках, наполненный болью непереносной и огненной жаждой.