Воспоминания о Максимилиане Волошине - Максимилиан Волошин

В стекле мне близкий лик покажет

И отразит ее глаза?

Что, если я сейчас увижу

Углы опущенные рта,

И предо мною встанет та,

Кого так сладко ненавижу?

Но окон темная вода

В своей безгласности застыла

И с той, что душу истомила,

Не повстречаюсь никогда.

Черубина о Лиле:

ДВОЙНИК

Есть на дне геральдических снов

Перерывы сверкающей ткани;

В глубине анфилад и дворцов

На последней таинственной грани

Повторяется сон между снов.

В нем все смутно, но с жизнию схоже...

Вижу девушки бледной лицо,

Как мое, но иное и то же,

И мое на мизинце кольцо.

Это - я, и все так не похоже.

Никогда среди грязных дворов,

Среди улиц глухого квартала.

Переулков и пыльных садов

Никогда я еще не бывала

В низких комнатах старых домов.

Но Она от томительных будней,

От слепых паутин вечеров

Хочет только заснуть непробудней,

Чтоб уйти от неверных оков,

Горьких грез и томительных будней.

Я так знаю черты ее рук

И, во время моих новолуний,

Обнимающий сердце испуг,

И походку крылатых вещуний,

И речей ее вкрадчивый звук.

И мое на устах ее имя,

Обо мне ее скорбь и мечты,

И с печальной каймою листы,

Что она называет своими,

Затаили мои же мечты...

И мой дух ее мукой волнуем...

Если б встретить ее наяву

И сказать ей: "Мы обе тоскуем,

Как и ты, я вне жизни живу"

И обжечь ей глаза поцелуем.

С этого момента история Черубины начинает приближаться к концу. Прямое развитие темы делает крутой и неожиданный поворот. Мы с Лилей стали замечать, что кто-то другой, кроме нас, вмешивается в историю Черубины. Маковский начал получать от ее имени какие-то письма, написанные не нами. И мы решили оборвать.

Вячеслав Иванов, вероятно, подозревал, что я - автор Черубины, так как говорил мне: "Я очень ценю стихи Черубины. Они талантливы. Но если это мистификация, то это гениально". Он рассчитывал на то, что "ворона каркнет". Однако я не каркнул. А А. Толстой давно говорил мне: "Брось, Макс, это добром не кончится". Черубина написала Маковскому последнее стихотворение. В нем были строки:

Милый друг, Вы приподняли

Только край моей вуали...

Когда Черубина разоблачила себя, Маковский поехал к ней с визитом и стал уверять, что он уже давно обо всем знал 14. "Я хотел дать Вам возможность дописать до конца Вашу красивую поэму". Он подозревал о моем сообщничестве с Лилей и однажды спросил меня об этом, но я, честно глядя ему в глаза, отрекся от всего. Мое отречение было встречено с молчаливой благодарностью.

Неожиданной во всей этой истории явилась моя дуэль с Гумилевым. Он знал Лилю давно и давно уже предлагал ей помочь напечатать ее стихи, однако о Черубине он не подозревал истины. В 1909 году летом, будучи в Коктебеле вместе с Лилей, он делал ей предложение.

В то время, когда Лиля разоблачила себя, в редакционных кругах стали расти сплетни.

Лиля обычно бывала в редакции одна, так как жених ее, Воля Васильев *, бывать с ней не мог: он отбывал воинскую повинность. Никого из мужчин в редакции она не знала. Одному немецкому поэту, Гансу Гюнтеру 15, который забавлялся оккультизмом, удалось завладеть доверием Лили. Она была в то время в очень нервном, возбужденном состоянии. Очевидно, Гюнтер добился от нее каких-нибудь признаний. Он стал рассказывать, что Гумилев говорит о том, как у них с Лилей в Коктебеле был большой роман. Все это в очень грубых выражениях. Гюнтер даже устроил Лиле "очную ставку" с Гумилевым, которому она принуждена была сказать, что он лжет. Гюнтер же был с Гумилевым на "ты" и, очевидно, на его стороне. Я почувствовал себя ответственным за все это и, с разрешения Воли, после совета с Леманом, одним из наших общих с Лилей друзей, через два дня стрелялся с Гумилевым.

* Васильев Всеволод Николаевич (1883-?) - инженер-гидролог

Мы встретились с ним в мастерской Головина в Мариинском театре 16 во время представления "Фауста". Головин в это время писал портреты поэтов, сотрудников "Аполлона". В этот вечер я ему позировал. В мастерской было много народу, и в том числе Гумилев. Я решил дать ему пощечину по всем правилам дуэльного искусства, так, как Гумилев, большой специалист, сам учил меня в предыдущем году: сильно, кратко и неожиданно.

В огромной мастерской на полу были разостланы декорации к "Орфею". Все были уже в сборе. Гумилев стоял с Блоком на другом конце залы. Шаляпин внизу запел "Заклинание цветов". Я решил дать ему кончить. Когда он кончил, я подошел к Гумилеву, который разговаривал с Толстым, и дал ему пощечину. В первый момент я сам ужасно опешил, а когда опомнился, услышал голос И. Ф. Анненского: "Достоевский прав, звук пощечины - действительно мокрый" 17. Гумилев отшатнулся от меня и сказал: "Ты мне за это ответишь". (Мы с ним не были на "ты".) Мне хотелось сказать: "Николай Степанович, это не брудершафт". Но тут же сообразил, что это не вязалось с правилами дуэльного искусства, и у меня внезапно вырвался вопрос: "Вы поняли?" (То есть: поняли ли - за что?) Он ответил: "Понял" 18 <...>

На другой день рано утром мы стрелялись за Новой Деревней возле Черной речки 19, если не той самой парой пистолетов, которой стрелялся Пушкин, то, во всяком случае, современной ему. Была мокрая, грязная весна *, и моему секунданту Шервашидзе **, который отмеривал нам 15 шагов по кочкам, пришлось очень плохо. Гумилев промахнулся, у меня пистолет дал осечку. Он предложил мне стрелять еще раз. Я выстрелил, боясь, по неумению своему стрелять, попасть в него. Не попал, и на этом наша дуэль окончилась. Секунданты предложили нам подать друг другу руки, но мы отказались.

* Здесь, очевидно, оговорка рассказчика. Следует читать: осень.

** Как свидетельствуют воспоминания секундантов (см. в комментариях), шаги отмеривал А. Н. Толстой.

После этого я встретился с Гумилевым только один раз, случайно, в Крыму, за несколько месяцев до его смерти 20.

Нас представили друг другу, не зная, что мы знакомы. Мы подали друг другу руки, но разговаривали недолго: Гумилев торопился уходить.

Черубина де Габриак (Елизавета Дмитриева)

ИСПОВЕДЬ

Посвящается Евгению Архиппову 1

...В первый раз я увидела Н. С. * в июле 1907 года в Париже 2, в мастерской художника Себастьяна Гуревича 3, который писал мой портрет. Он был еще совсем мальчик, бледный, мрачное лицо, шепелявый говор, в руках он держал большую змейку из голубого бисера. Она меня больше всего поразила. Мы говорили о Царском Селе, Н. С. читал стихи (из "Романтических цветов" 4). Стихи мне очень понравились. Через несколько дней мы опять все втроем были в ночном кафе, я первый раз в моей жизни. Маленькая цветочница продавала большие букеты пушистых гвоздик, Н. С. купил для меня такой букет, - а уже поздно ночью мы все втроем ходили вокруг Люксембургского сада, и Н. С. говорил о Пресвятой Деве. Вот и все. Больше я его не видела. Но запомнила, запомнил и он.

Весной уже 1909 года в Петербурге я была в большой компании на какой-то художественной лекции в Академии художеств, - был Максимилиан Александрович Волошин, который казался тогда для меня недосягаемым идеалом во всем. Ко мне он был очень мил. На этой лекции меня познакомили с Н. С., но мы вспомнили друг друга. Это был значительный вечер "моей жизни". Мы все поехали ужинать в "Вену" **, мы много говорили с Н. С. - об Африке 5, почти в полусловах понимая друг друга, обо львах и крокодилах. Я помню, я тогда сказала очень серьезно, потому что я ведь никогда не улыбалась: "Не надо убивать крокодилов". Н. С. отвел в сторону М. А. и спросил: "Она всегда так говорит?" - "Да, всегда", - ответил М. А.

* Николай Степанович Гумилев.

** Петербургский ресторан, излюбленное место литераторов, художников, артистов.

Я пишу об этом подробно, потому [что] эта маленькая глупая фраза повернула ко мне целиком Н. С. Он поехал меня провожать, и тут же сразу мы оба с беспощадной ясностью поняли, что это "встреча", и не нам ей противиться. Это была молодая, звонкая страсть. "Не смущаясь и не кроясь, я смотрю в глаза людей, я нашел себе подругу из породы лебедей", - писал Н. С. на альбоме, подаренном мне.

Мы стали часто встречаться, все дни мы были вместе и друг для друга. Писали стихи, ездили на "Башню" и возвращались на рассвете по просыпающемуся серо-розовому городу. Много раз просил меня Н. С. выйти за него замуж, никогда не соглашалась я на это; в это время я была невестой другого, была связана жалостью к большой, непонятной мне любви. В "будни своей жизни" не хотела я вводить Н. С.

Те минуты, которые я была с ним, я ни о чем не помнила, а потом плакала у себя дома, металась, не знала. Всей моей жизни не покрывал Н. С. - и еще: в нем была железная воля, желание даже в ласке подчинить, а во мне было упрямство - желание мучить 6. Воистину, он больше любил меня, чем я его. Он знал, что я не его - невеста, видел даже моего жениха. Ревновал. Ломал мне пальцы, а потом плакал и целовал край платья 7. В мае мы вместе поехали в Коктебель.