Мечи Эглотаура. Книга 1 - Эдуард Мухутдинов

— Почему же старый? — обиделся на бегу Бодун. — И совсем я не старый. Мне ишчо даж двух тыщ лет нету. Вот батя покойный, так тот да, старый был, помер в десятитыщный день рожденья, светлая ему память, да земля прахом… то есть пухом.

— Ну, как человек, ты… уф-ф… может, и молодой, — смягчился я. — Но вот как урод… уф-ф… — старый.

— А, вот как. Ну, может, — поразмыслил он немного, — оно и так.

— Так-так, — заверил я его. — Именно так. Но клизму я те все равно поставлю. Щас, токо отдохну маненько.

Я запыхался и остановился. Присел на какой-то камешек. Бодун тоже перестал спасаться и принялся бродить в отдалении. Видать, и ему несладко пришлось. Я обнаружил, что до сих пор держу бутыль, и с отвращением выбросил ее в ближайшую пропасть. Экая отрава.

Бодуну надоело бродить в отдалении, и он начал осторожно, кругами, приближаться.

— Эй, Бодун, — крикнул я. — Что это за птахи?

— Неужто никогда не встречал? — удивился мужик, медленно, бочком продвигаясь в мою сторону. — Это же вохепсы, величайшее из достижений Похмелья! Где ишчо можно найти такое дивное сочетание форм, пропорций, размеров и атрибутов жизни? Погляди, какая грация, какое изящество!

— Если подойдешь ближе, клизму все-таки сделаю, — равнодушно заметил я. Бодун тут же отскочил.

На лице его отпечаталась хитрая ухмылка. Мужик сунул руку за спину и что-то там нащупал. Потом медленно-медленно вытянул предмет, — это оказалась бутылка. С виду та же самая. Я даже заглянул в пропасть; ничего не видно. У него тут что в кармане, завод по производству стеклопосуды?

Бодун поболтал осадком на дне — как раз столько оставалось в бутыли, когда я ее выкинул, остальное пролилось во время погони — и допил муть. Ахнул, крякнул, плюнул, снова ахнул. Прислушался к чему-то, потом не удержался и снова с чувством ахнул. И похорошел. Улыбка расцвела, делая лицо необычайно обаятельным и приветливым, такому всякий поверит.

— Все равно я те клизму поставлю, — мрачно проворчал я.

— Ну что ты заладил — клизму да клизму, — расстроился Бодун. — Давай-ка лучше я тебя развеселю.

Бодун перехватил бутыль за горлышко на манер эстрадного микрофона и, кривляясь, заорал в него. Голос грохочуще отдавался по Похмелью, словно и вправду везде были установлены мощные акустические системы.

— Приходул в однажде веливый Антор в едино корулиавство глюкагенное. Вповседе огони взгарывают, человечесы радостливо крикают, по всемам виднать, пороздарник у самам што ни на есмь…

Послышались вопли, откуда-то из пространства вылетел горшок с цветком и разбился у самых ног Бодуна. Он подхватил цветок и восторженно замахал над головой, разбрасывая лепестки.

Я ошеломленно крутил головой. Черт, ведь обещал же не удивляться… Да вот попробуй тут сдержать такое обещание!

— Эй, Бодун, — позвал я. — Кто это кричит?

— Как кто? Зрители.

— Какие зрители? Здесь же никого нет, кроме нас с тобой.

— Ты их не видишь?!! — изумился Бодун. — Эй, лю-уди! Он вас не видит!

— У-у-у! — раздалось вокруг, и в меня полетели разные вещи. Рядом плюхнулся еще один горшок, с давно высохшим от недостатка органических удобрений и воды цветком. Сухая бесплодная почва горшка рассыпалась по сухой бесплодной почве Похмелья, сам же цветок сиротливо примостился на краешке камня.

— Вообче-то, — признался Бодун, — я тоже их не вижу. Ну и что?

Он вновь перехватил бутыль на манер микрофона, поднес дно ко рту, повернулся к невидимым зрителям и сказал:

— Щас спою.

И начал откашливаться. Откашливался он долго, минут пять. Потом издал жуткий звук, одновременно похожий и на карканье, и на вопли стаи орангутанов в брачную пору. После чего снова закряхтел.

— Ну, если ты так будешь петь… — начал я. Договорить не успел. Бодун неожиданно затянул тонким дрожащим голоском:

— Постой, гробовщик, не кричи на кобылу,

В телеге четыре колеса…

Грянул оркестр. Зазвучало инструментальное соло, витиевато выводя незатейливую изначально мелодию. Я даже заслушался. Потом вступил мощный хор мужских голосов, так эффектно раздаваясь в благодатном и могутном крае, что казалось, будто песня доносится с неба.

— Я к маменьке родной с последним приветом

Спешу показаться на глаза.

Длинный красивый проигрыш, во время которого Бодун стоял, сентиментально прикрыв глаза и приложив руку к сердцу. Потом снова запел, опять тенорком:

— Я был нехорошей и мерзкой скотиной,

Я пил только воду до утра.

Оркестр. Хор:

— Меня засосала опасная трясина,

И жизнь моя — вечная игра.

— Е-е-е! — заорали зрители.

Вдруг Бодун отошел на несколько шагов — и бросился бегать по Похмелью как вожак шимпанзе по эстрадной сцене. Каждый кувырок сопровождался воплями, восторженным свистом и топаньем ног тысяч зрителей. Темп резко ускорился, Бодун заорал в дно бутыли:

— Заветам отцов предпочтя соки-воды,Я поздно встретил истину в глаза.Но!Пока еще не поздно мне сделать самогонку…В телеге четыре колеса.Вот! Е! Е-е-еее! Уау! Йо-ха!Шалалула-а-лула-лула-а!

— Е-е-еее! — все зашлись в экстазе.

— Понял, да? — заорал речитативом Бодун. — Я был блудным сыном, и вместо самогонки пил соки да воды, поэтому батяня меня даже на порог не пускал. Когда, гыт, вспомнишь, че завещал нам прадед, тада, мол, и домой возвращайся. Ну, бродил я, бродил. А потом слышу, батяня при смерти. Ну, пришлось бросать пить воду и сменять батяню здеся. И, скажу тебе, теперь не жалею. Енто какая ж лафа — кажный дни хлебать похмельную бормотуху!

— Е-е-еее!

Я под весь этот бессмысленный шум устало сполз на землю и устроился, умостив лысый затылок на камень. В голове стоял туман, в ушах шумело, чудились некие странные звуки, похожие на низкотональное бормотание. Пространство ехидно искривлялось, дразня постояно меняющимся трехмерно-четырехмерным лабиринтом чудес.

— Эй, Хорс, — позвал меня Бодун совсем рядом. Я открыл глаза. Мужик приветливо протягивал бутыль. — Такого никогда не было, чтобы второй глоток не помог. Но третий-то уж точно поможет. Спробуй живительного средства… Ай!.. Ты что?!

— Клиз-з-зьму, — мстительно хрипел я, обрадованно хватая Бодуна за руки и ноги.

— Обалдел?! А-а-а! Помоги-и-ите!!! — орал Бодун, безуспешно пытаясь вырваться.

— У-у-у… Клиз-з-зьму-у-у…

… Я покидал Похмелье, путешествуя через пустыню, изобилующую мертвыми ущелиями и фонтанами. По мере удаления от стойбища Бодуна фонтанов становилось меньше, как и ущелий, земля превращалась в настоящую пустыню. Поначалу меня преследовали отчаянные призывы Бодуна о помощи, потом вопли постепенно стихли вдали. И вот уже несколько часов я шел вперед, надеясь только на то, что иду туда, куда надо. А куда надо? Я не знал. Значит, по пути в любую сторону.

Временами мимо пролетали стаи отчаянно плевавшихся вохепс. Все птицы как одна косились на меня, но не сворачивали, летели по своим делам. И то хорошо, и то хлеб.

Утомившись в конце концов, я решил передохнуть, да и мрачное фиолетовое солнышко способствовало привалу. Жрать нечего, придется отдыхать так. Я улегся на голую утоптанную землю, никогда не знавшую никаких дождей, кроме вохепсиных плевков, положил под голову ладонь и вскоре заснул. Предпоследней мыслью перед погружением в сон было следующее: я же вроде бы и так уже сплю, как же можно спать во сне? Последней мыслью было: видать, можно…

Разбудила назойливая трель телефона. Выпростав руку из-под одеяла, я вытянул ее как мог и провел полукругом, надеясь нащупать аппарат. Ничего не получилось. Я закутался покрепче в кровать, надеясь, что телефону надоест, и он смолкнет. Это тоже не произошло.

В конце концов, я откинул кровать, не открывая глаз поднялся с одеяла, утвердил на мягкой земле ноги, повернулся точно на звонок и шагнул вперед. Шагнул еще и еще, каждый раз проводя рукой впереди, пока наконец не наткнулся на проклятый механизм. Изо всей силы хлопнул по кнопке на его боку, надеясь, что это его уймет. Не получилось… Я открыл наконец глаза и понял, что звон исходит не от телефона, а от будильника, стоящего с другой стороны от одеяла.

В несколько прыжков преодолев расстояние, я достиг будильника, схватил его и поднес к уху.

— Алло, — сказал я.

Молчание.

— Алло…

В будильнике послышалось чье-то тяжелое дыхание.

— Алло, — я вдруг почувствовал неуверенность.

— Алло-алло, — передразнил ехидный голосок. — Алло-хайло. Не в то горло пошло.

— Ой, кто это? — возмутился я.

Опять молчание. Я вдруг вспомнил про хулиганов и поспешно отдернул будильник от головы… Но поздно. Сочный, исходящий мощью странный рык вылетел из аппарата и залез в ухо, наполнив голову невыносимым гулом, звоном и свистом. Я бросил будильник на землю и начал поспешно выковыривать звук из мозгов, забираясь пальцами до самой извилины, — единственной, идущей кругом вокруг макушки, и которой я очень горжусь. Правда, злые языки утверждают, что это след от кепки, которую мне в детстве мама надевала, но я их не слушаю. У многих и половины такой извилины нет.