Белый квадрат. Захват судьбы - Олег Рой

«Контрреволюционер Ощепков», значилось в пахучем доносе, дескать, женился на Анне Ивановне Казембек, мещанского происхождения, исключительно с мелкобуржуазными целями въехать в принадлежащую ей комнату бывшей ее же квартиры, а сейчас-де ходатайствует о расширении жилплощади для их семьи, хотя сам живет в комнате только втроем с женой и дочерью. С соседями обращается вызывающе грубо (это Ощепков-то! Спиридонов, прочитав это, еле сдержал себя, чтобы тут же не возмутиться), не считает их за людей. К советской власти враждебен и наедине с женой позволяет себе критиковать «неразбериху и чехарду в политике: сегодня одно, завтра другое».

Но особенно враждебно «контрреволюционер Ощепков» относится к ОГПУ в лице «ответственного работника Спиридонова», которого в личных разговорах поносит, утверждая, что его подход к воспитанию совслужащих – костный и имеет признаки формализма!

То, что Спиридонов сейчас прочитал, наполнило его ощущением такой мерзости, словно он, отпив чаю, обнаружил на дне стакана дохлого таракана.

На миг он вообразил, что все это правда. Неужели Вася Ощепков, которого он, Спиридонов, перетащил в Москву, чью жену пытался спасти, мог такое сказать? Ощепков всегда говорит то, что думает. В нем нет ни на йоту лукавства. Возможно, когда-нибудь сгоряча он именно так и сказал, например, жене, а их подслушали…

– …и вот тут, Виктор Афанасьевич, мы подходим к главному вопросу, – жестко ответил на его мысли Ягода, присев за стол и жадно глядя на Спиридонова. – Видите ли, вредительствовать можно по-разному. Можно быть убежденным контрреволюционером, а можно – вредителем по недомыслию. Мне деятельность Ощепкова кажется как раз прекрасным примером второго. Вы утверждаете, что он компетентен, он же – критикует вашу методику, которую мы признаем объективно лучшей.

Ягода нервно побарабанил пальцами по столу.

– Спрошу прямо: не лучше ли вредителя Ощепкова… просто… убрать?

Спиридонов поднял взгляд от бумаги и взглянул наркому в глаза:

– В каком это смысле… убрать?

– В самом простом, – нарком вытянул руку, изобразив, что держит наган, и имитировал спуск курка. – Девять грамм целительного свинца излечивают все – и вредительство, и измену.

– Ну нет, – ответил Спиридонов твердо и медленно. – Такое решение считаю неправильным.

Ягода тяжело вздохнул:

– И это после того, что он вот так говорит о вас?

– Я не склонен верить слухам и сплетням, – подобрался весь Спиридонов, – и предпочитаю, чтобы решение о преимуществе той или иной школы единоборств принималось на основе результатов соревнований. Возможно, ему следует поставить на вид, что его подход неверен, но убирать…

Видя разочарование на лице наркома, Виктор Афанасьевич пояснил:

– Генрих Григорьевич, партия и правительство поставили перед нами по-настоящему грандиозную задачу. Страна живет во враждебном ей окружении, и вопрос подготовки максимального количества бойцов актуален, как никогда. Но, как выражался покойный товарищ Менжинский, на этой жатве слишком мало делателей. Неразумно избавляться от одного из них, очень талантливого, как бы мы ни относились к плодам его труда.

Ягода молчал и изучающе смотрел на Спиридонова. Тот не отводил взгляда. Наконец нарком протянул руку, отобрал у него злополучный, пахнущий пудрой донос, аккуратно свернул его вчетверо и сунул в портфель вместе с другими бумагами.

– Что ж… В ваших словах есть резон, – сухо подвел он итог. – Хорошо, отложим пока этот вопрос, хотя мое революционное чутье меня ни разу не подводило. Попомните мое слово – с этим Ощепковым еще будут проблемы.

Он откинулся на спинку скамейки.

– Утомился я… ох, не легка ты, шапка Мономаха… Георгий Андреевич, налейте-ка нам…

Молчанов налил, и Спиридонов впервые осушил свою рюмку до дна.

У каждого человека бывают минуты слабости, хоть у самого сильного. Крепкая с виду стальная балка железнодорожного моста, пропускающего многотонные составы, испытывает усталостные напряжения. Внешне она остается такой же надежной, как и раньше, но эти усталостные напряжения постепенно разрушают ее изнутри, и через какое-то время, если балку вовремя не заменить, она разрушается, а вместе с ней разрушается и вся конструкция.

Конечно, человек – не балка, не мост, но тем хуже. Сильный человек, стойко переносящий удары судьбы, испытывает те же усталостные напряжения. Эмоции, которые слабый человек выплескивает на окружающих, у сильного накапливаются внутри. Потому пышущие здоровьем, крепкие физически, не старые еще мужчины так часто умирают в расцвете лет от инфаркта или инсульта, потому некоторые, о ком никто из знакомых не скажет ничего дурного, порой срываются, хватают охотничьи ружья и идут охотиться на своих обидчиков, фигурально.

По той же причине одаренные люди зачастую скатываются к нравственному разложению, пьянству, наркотикам. Но никакие стимуляторы никогда не решают проблем, чаще они их только усугубляют.

Но тяжелее всего сильные люди воспринимают предательство или то, что им кажется таковым. По-настоящему сильные люди не предают, предательство – всегда оружие слабого. В спину бьют тогда, когда страшно ударить в лицо. Если ты привык встречать врага лицом к лицу, удар в спину для тебя вдвойне опасен.

Спиридонов понимал: Ощепков на прямое предательство не способен. Возможно, в сердцах он мог сказать о нем что-то нелицеприятное, тут же подхваченное бдительными старушками.

Однако жестокая несправедливость слов Ощепкова сразила его наповал, и в голове его неотвязно крутились фразы из цидулки Ягоды: «излишне косный»… «имеет признаки формализма»…

Проводив гостей, Спиридонов кинулся в душевую спортклуба, где принял контрастный душ. Он чувствовал себя слегка захмелевшим и хотел избавиться от этого хмеля, к тому же очень хотелось смыть с себя налет какой-то вдруг налипшей на него гадости. Увы, ни того ни другого он не добился. Не помогла и прогулка до дома пешком. По дороге он думал и думал, все с тою же замутненной спиртным головой и тем же чувством гадливости. Очевидно ведь: доносчицы легко могли обвинить в квартирной корысти Ощепкова как поводе для женитьбы, но не придумали же они ход с «формализмом»! Значит, Ощепков действительно что-то такое сказал, пусть и сгоряча. Сгоряча тоже говорят то, что доподлинно и искренне думают…

Придя домой, он застал Варю в эркере со стопкой бумаги – она что-то пыталась из нее мастерить. Спохватилась Варя только тогда, когда он вошел в комнату. Обычно, приходя раньше, он старался производить какой-нибудь естественный шум, чтобы ненароком не смутить Варю, но в тот день забыл, однако смутил ее не тем, что застал в ночной сорочке.

– Ой, а я еще не готовила ничего, – вскочив на ноги при его появлении, всплеснула руками Варя. – Не ждала вас еще… Думала, вы позже будете, у вас же вечерняя группа сегодня, а я хотела, чтобы потом горяченького… – засуетилась она.

– Ничего страшного, я пообедал, – ответил Спиридонов задумчиво. – А вот кофе бы выпил…

– Сейчас, Виктор Афанасьевич, сейчас… Это я мигом…

И она скрылась в кухне. А Спиридонов уселся в эркере и закурил, перебирая оставленные Варей скомканные листики. На душе у него кошки скребли. Конечно, они с Ощепковым давно не общались и сильно разошлись во взглядах на единоборства, но…

Что было бы, если б их поменяли местами? Стал бы Ощепков перед Ягодой выгораживать «костного формалиста» Спиридонова?

Разумеется, вряд ли Ощепков, окажись тот на его месте, согласился бы с предложением «убрать» его, Спиридонова. Это было совершеннейшей чушью и дичью… Мало ли, что человек мог в запале высказать дома жене… Но не перед лицом жизни и смерти. Сам он тоже критиковал ощепковские методики и в выражениях не стеснялся. Даже на трезвую голову.

Он почесал в затылке. Сумятица в мозгу мешала правильно оценить ситуацию. В нем боролись обида и здравый смысл. Тем и страшен алкоголь, что «раскрепощает» – высвобождает то, что мы сдерживаем. Все то, что называют страстью, пороком. И если человек обидчив, то в состоянии самого легкого опьянения он становится еще обидчивее, если горд – еще заносчивее, если агрессивен – еще агрессивнее. Отсюда и все преступления, совершаемые «по пьяной лавочке». До преступления Спиридонову было весьма далеко, а вот до того, чтобы воспринять нечто безобидное как смертельное оскорбление, небольшого количества выпитого вполне хватило.

Варя вошла тихо, неся поднос с кофейником, чашками и сахарницей, полной кубиков рафинада. Она знала, что с кофе Спиридонов не ест ничего, потому не предлагала ему ничего к кофе. Она чувствовала, что ему понадобится ее компания, потому чашек на подносе было две.

Потихоньку она села напротив, осторожно поставив поднос на столик. Спиридонов поднял на нее взгляд. Его глаза были красноваты – лопнула пара сосудиков.

– Вы чем-то расстроены, – констатировала Варя. Спиридонов кивнул. – Может, немножечко коньяку в кофе?