Московские коллекционеры - Наталия Юрьевна Семенова

— они обедают, в другой комнате что-то вроде гостиной, в третьей спальня, в четвертой живет Бойзи (Гарольд Келлер. — Н. С.), в пятой девочки, в шестой мисс Хольман…» — описывал житье Келлеров Г. О. Гордон, побывавший у них в 1927 году. Жизнь на солнечном Лазурном Берегу, прежде легкая и беззаботная, оказалась теперь далеко не безоблачной. Экономить приходилось решительно на всем, и очень скоро от прошлого благополучия у Келлеров остался лишь звучный графский титул.

В щукинском особняке жили теперь совершенно чужие люди, за исключением Гордонов и Минорского, состоявшего комендантом здания, и его старушки-жены, служившей при музее кассиршей. Это она на вопрос младшего Гриши Гордона, чем занимался до революции М. П. Келлер, ответила: «Как чем? Был графом». Музей на Пречистенке тоже остался без прежних хозяев: Иван Абрамович Морозов уехал из Советской России весной 1919-го, а летом 1921-го скоропостижно скончался в Карлсбаде. Ему даже не исполнилось пятидесяти.

Первый и Второй музеи новой западной живописи тем временем переименовали в Государственный музей нового западного искусства. Вплоть до начала 1928 года ГМНЗИ по-прежнему состоял из двух филиалов, Щукинского и Морозовского, располагавшихся каждый в своем историческом особняке. Но злополучной Комиссии по разгрузке Москвы в марте 1928-го удалось наконец выбить Щукинский филиал из дома в Большом Знаменском, 8, и картины спешно перевезли в бывший особняк И. А. Морозова на Пречистенку. До старика Сергея Ивановича Щукина конечно же доходили сведения обо всем, что происходило с его коллекцией. «Он хоть и понимал все, что было „иронического“ в той неожиданной судьбе, которая настигла его сокровища, однако никакой злобы к своим самозваным наследникам не питал, и единственно, что его беспокоило, это как бы большевики вслед за Эрмитажем не „разбазарили“ и всего собранного им», — вспоминал Александр Бенуа[72]. Кстати, печально знаменитые сталинские распродажи, которые имеет в виду А. Н. Бенуа, бывший до отъезда из Советской России хранителем картинной галереи Государственного Эрмитажа, Музея нового западного искусства почти не коснулись. Из коллекции ГМНЗИ в 1933 году исчезли всего четыре картины, притом щукинская часть не пострадала вовсе. Цены на живопись конца XIX — начала XX века были невысоки, клиентов на нее — единицы, поэтому в основном распродавали дворцы-музеи Петербурга-Ленинграда и сам Эрмитаж. ГМНЗИ зато обязывали меняться с Эрмитажем. Ленинградцы отдавали Музею изящных искусств старых мастеров, а москвичи, в качестве ответного жеста, — картины из щукинской и морозовской коллекций. Создание подобающего столице Музея старого западного искусства считалось более актуальным, нежели сохранение в неприкосновенности коллекций нового западного искусства.

В 1923 году Сергей Иванович, который, как выразился А. Н. Бенуа, «злобы к своим самозваным наследникам не питал», решил изменить свое завещание двадцатилетней давности, которым он отказывал коллекцию Москве, а в 1926-м переписал его. Последнюю свою волю он выразил четко и ясно: все движимое и недвижимое имущество, включая картины, после его смерти переходило к жене и детям. Однако львиная доля имущества осталась в России, где декретом советской власти право наследования было отменено, а завещание было составлено и заверено во Франции, чья конституция не признавала конфискации без компенсации. Эта юридическая коллизия не разрешена до сих пор: наследники Щукина требуют от Российской Федерации признать их законными владельцами национализированной коллекции, а власти РФ утверждают, что правопреемники они и никаких реституций быть не может.

Написание нового завещания совпало с покупкой квартиры в Париже. В XVI районе, бывшем тогда далеко не таким престижным, как теперь, на рю Вильем, рядом с церковью Нотр-Дам-д’Отёй, Сергей Иванович купил огромную квартиру, куда в 1929 году переселилась семья. В 1920-х годах бывшую деревню Отёй сплошь населяли русские эмигранты, тут были русские церкви, лавки с бородатыми приказчиками, книжные магазины и школы; жители читали русские газеты, покупали русские книги и говорили друг с другом по-русски. В квартире на рю Вильем, 12, жила куча народу: Надежда Афанасьевна, две ее сестры, Адриан и Наташа Конюсы[73], Ирина с гувернанткой, а еще племянник-нахлебник Коля Мясново, приходящая русская прислуга и пр. И всех Сергей Иванович поил и кормил (а по праздникам устраивал буфет для русской колонии), и рассказы бывавших в Париже советских деятелей культуры о нищете Щукиных, и о том, что бедной его жене приходится давать уроки музыки, сплошное вранье. Щукины никогда не нуждались — денег, лежавших в Svenska Handel Bank, Надежде Афанасьевне хватило, чтобы прожить всю войну в гостинице (из Парижа им пришлось бежать), а после ее окончания по-прежнему проводить лето с внуком в Биаррице. Не зря все-таки Сергея Ивановича называли «министр коммерции». Он и во Франции мог бы спокойно покупать картины, если бы захотел, не Матисса и Пикассо, конечно, а кого-нибудь из молодых. Но с этим занятием было покончено раз и навсегда еще в России[74]. Картины больше не овладевали им словно «гипноз или магия» — он растил дочь, и это юное создание заменило ему все прошлые увлечения. Утром он покупал газеты и шел в балетную студию Матильды Кшесинской любоваться на танцующую Ирину. Сергей Иванович Щукин пережил «кончину» своей коллекции так же, как пережил он своих сыновей, жену, братьев. Именно картины дали ему эти силы.

Уговорить Сергея Ивановича хотя бы сделать вид, что он снова покупает, не удалось ни одному из парижских маршанов. А ведь как неплохо все могли на этом заработать! Если бы вдруг я опять стал собирать, говорил Сергей Иванович П. А. Бурышкину, то, наверное, начал бы с Дюфи (оптимистичная живопись Дюфи наверняка напомнила ему Матисса)[75]. Щукин и вправду купил несколько полотен Рауля Дюфи: «Волны», «Таормина» и «Открытое окно на море». «Нюх» у Сергея Ивановича не пропал. «Окно» наследники продали в 1955 году за полтора миллиона старых франков, или за 15 тысяч новыми[76]. Вполне приличная сумма, учитывая, что за двухсотметровую квартиру на рю Вильем дочь Ирина Сергеевна получила тогда 8 миллионов (80 тысяч новых франков, что в переводе на нынешние деньги составляет порядка двух миллионов евро). Набросок портрета золовки Щукина Веры Афанасьевны, который Пабло Пикассо сделал летом 1919 года в Ницце, продали сразу после войны. Остались два натюрморта и пять портретов, купленных в начале 1920-х годов у Ле Фоконье. «Столовую в доме на рю Вильем украшала мрачноватая живопись Анри Ле Фоконье, чем-то напоминавшая иконостас Гогена, унесенный ветром много лет назад. Яркие голубые и розовые Дюфи висели над бабушкиным пианино в большой гостиной, обставленной мебелью в стиле Людовика XV, точно такой, какая стояла и в московской гостиной», — рассказывал мне внук Щукина Андре-Марк. Картины Ле Фоконье его мама Ирина Сергеевна увезла с собой в Грасс, где она жила со вторым мужем графом Борисом Павловичем Келлером[77] вплоть до своей смерти. Андре-Марк Деллок Фурко, французский внук русского купца С. И. Щукина, в 2002 году подарит Пушкинскому музею доставшиеся ему картины Ле Фоконье: два натюрморта и два портрета, а также рисунок и гуашь Дюфи, тоже принадлежавшие его деду.

Сергей Иванович Щукин скончался 10 января