Сойка-пересмешница - Коллинз Сьюзен

Петь сейчас? Меня душат слезы, а мой голос стал сиплым от дыма и постоянного напряжения. Но я не могу не исполнить последнюю просьбу Прим… то есть Руты. Я должна хотя бы попытаться. Мне приходит на ум колыбельная, которой мы в Дистрикте-12 успокаиваем голодных, несчастных ребятишек. Ее сочинили очень-очень давно в наших горах. Учительница музыки называет такие мелодии горными. Слова очень простые и успокаивающие; в них – надежда, что завтрашний день будет лучше, чем тот кусок безысходности, который мы называем днем сегодняшним.

Я откашливаюсь, сглатываю слезы и начинаю:

Ножки устали. Труден был путь.Ты у реки приляг отдохнуть.Солнышко село, звезды горят,Завтра настанет утро опять.Тут ласковый ветер. Тут травы, как пух.И шелест ракиты ласкает твой слух.Пусть снятся тебе расчудесные сны,Пусть вестником счастья станут они.

Веки Руты затрепетали и опустились. Она еще дышит. Почти незаметно. Я не в силах больше сдерживать слезы, они ручьем текут у меня по щекам. Но я должна допеть для нее до конца:

Глазки устали. Ты их закрой.Буду хранить я твой покой.Все беды и боли ночь унесет.Растает туман, когда солнце взойдет.Тут ласковый ветер. Тут травы, как пух.И шелест ракиты ласкает твой слух.

Мой голос становится едва слышным:

Пусть снятся тебе расчудесные сны,Пусть вестником счастья станут они.

Вокруг мертвая тишина. И тут внезапно, так что мороз пробежал по коже, моя песня зазвучала снова. Это запели сойки-пересмешницы.

Какое-то время я сижу не двигаясь, мои слезы падают на лицо Руты. Гремит пушечный выстрел. Наклоняюсь и прижимаю губы к ее виску. Осторожно, словно боясь разбудить, кладу голову Руты на землю и отпускаю ее руку.

Распорядители ждут, когда я уйду, чтобы забрать тела. И мне незачем больше оставаться. Я переворачиваю парня на живот, снимаю рюкзак и вытаскиваю стрелу. Перерезав лямки, забираю рюкзак Руты. Я знаю, она хотела бы, чтобы он был у меня. Копье не трогаю. Его заберут вместе с телом. Я все равно не буду пользоваться копьем, так пусть лучше оно покинет арену навсегда.

Я не могу оторвать глаз от Руты. Она такая маленькая, еще меньше, чем всегда. Лежит в сетке, как птенец в гнезде. Как оставить ее здесь, такую беззащитную. Беззащитную, несмотря на то, что больше ей уже никто не причинит зла. Ненависть к парню из Дистрикта-1 теперь кажется глупой. Мертвый, он выглядит таким же трогательным и уязвимым, как Рута. Не он, а Капитолий виноват во всем.

В голове звучит голос Гейла. Теперь его гневные речи против Капитолия для меня не пустые слова. Теперь во мне тоже бурлит ярость. Смерть Руты заставила меня всей кожей ощутить несправедливость, которую творят с нами. Здесь еще сильнее, чем дома, я чувствую свою беспомощность. Капитолию все сходит с рук, ему нельзя отомстить.

Вспомнились слова Пита, которые он произнес тогда, на крыше: «Я только… хочу как-то показать Капитолию, что не принадлежу ему. Что я больше чем пешка в их Играх».

Я хочу того же. Здесь и сейчас. Хочу обвинить и посрамить их, заставить их понять: что бы они ни делали с нами, что бы ни принуждали делать нас, мы не принадлежим им без остатка. Рута – больше чем фигурка в их игре. И я тоже.

Рядом с поляной под деревьями растут дикие цветы. Возможно, просто сорная трава, но все равно красивые, с фиолетовыми, желтыми и белыми лепестками. Я нарываю охапку и возвращаюсь обратно к Руте. Украшаю ее тело цветами. Не торопясь, укладываю их один за другим. Прикрываю страшную рану. Обрамляю венком ее лицо. Самые яркие вплетаю в волосы.

Им придется это показать. Даже если сейчас они переключились на другую часть арены, они включат камеры, когда будут забирать тела. Все увидят Руту в цветах и поймут, что это сделала я. Отступаю назад и смотрю на нее в последний раз. Кажется, будто она и вправду уснула.

– Прощай, – шепчу я.

Касаюсь губ тремя пальцами левой руки и протягиваю их в ее сторону. Потом ухожу, не оборачиваясь.

Птицы замолкают. Откуда-то раздается свист сойки-пересмешницы, как всегда перед появлением планолета. Наверное, она слышит что-то, чего не слышат люди. Я останавливаюсь, по-прежнему глядя только вперед. Прошедшего не вернуть. Скоро птицы принимаются петь снова, и я знаю: ее уже здесь нет.

Другая сойка-пересмешница, совсем маленькая, почти птенец, садится на ветку впереди меня и поет Рутину мелодию.

Моя песня слишком затейлива для такой крохи, но эти простые нотки оказались ей по силам. Нотки, означающие, что с Рутой все в порядке.

– Она в порядке, – говорю я, проходя под веткой. – О ней больше не нужно беспокоиться. Она в порядке.

Я не знаю, куда идти. Ненадолго, в ту ночь с Рутой, я почувствовала себя почти как дома. Теперь это позади. Я бреду, не разбирая дороги, до самого вечера. У меня нет страха. Я даже не оглядываюсь по сторонам; любой трибут мог бы легко со мной разделаться. Если заметит меня первым. Иначе убью я. Недрогнувшей рукой и без тени жалости. Ненависть к Капитолию ничуть не уменьшила ненависти к соперникам. Особенно к профи. По крайней мере, они заплатят за смерть Руты.

Однако никто не появляется. Нас осталось немного, а арена большая. Скоро распорядители придумают какую-нибудь новую пакость, чтобы согнать всех вместе. Сегодня крови было вдоволь, так что, возможно, ночью нам дадут поспать.

Я как раз собираюсь поднять свой скарб на дерево и устроиться на ночлег, когда мне под ноги опускается серебряный парашют. Подарок от спонсора. Но зачем? У меня сейчас и так есть все, что нужно. Может, Хеймитч решил меня подбодрить, увидев, в каком я состоянии? Или это лекарство для уха?

Откидываю парашют и нахожу под ним маленькую буханочку. Хлеб. Не белый капитолийский, а черный, из пайкового зерна. По форме напоминает полумесяц и сверху посыпан семенами. Я вспоминаю урок Пита в столовой Тренировочного центра о том, чем отличается хлеб из разных дистриктов. Я знаю, откуда эта буханка. Бережно поднимаю ее с земли. Еще теплая. Сколько же пришлось заплатить нищим, полуголодным жителям Дистрикта-11, чтобы доставить ее сюда? Скольким пришлось лишить себя самого необходимого, чтобы пожертвовать монетку? Хлеб, конечно же, предназначался Руте. Но когда она погибла, они не забрали свой дар обратно, а поручили Хеймитчу переслать его мне. Чтобы поблагодарить? Или потому что они, как и я, не любят оставаться в долгу? Как бы то ни было, такое случилось впервые. Никогда прежде трибуты не получали подарков от чужих дистриктов.

Выхожу на место, освещенное последними лучами заходящего солнца, и поднимаю лицо кверху.

– Спасибо, жители Дистрикта-11, – говорю я громко.

Пусть знают, что я догадалась, откуда этот хлеб. Что я понимаю всю ценность их дара.

Я забираюсь на дерево так высоко, что сучья начинают трещать под ногами. Не ради безопасности, просто мне хочется подальше убраться от этой проклятой, залитой кровью земли. Мой спальный мешок лежит аккуратно скатанный в рюкзаке Руты. Завтра я разберусь с вещами. Завтра придумаю новый план. Сегодня меня хватает только на то, чтобы пристегнуться к дереву и по кусочку есть хлеб. Он вкусный. Потому что напоминает о доме.

Вскоре на небе появляется герб, и в моем правом ухе играет гимн. Я вижу парня из Первого дистрикта. Руту. Больше никого. Нас шестеро. Всего шестеро. Все еще сжимая в руке хлеб, я засыпаю.

Иногда, когда все вокруг особенно плохо, мне снятся счастливые сны. Как мы гуляем с отцом по лесу. Сидим с Прим на солнце и едим пирог. Сегодня мне снится Рута. Вся в цветах, она сидит на дереве посреди целого моря густой листвы и учит меня разговаривать с сойками-пересмешницами. На ней нет ни ран, ни крови. Она улыбается и смеется. И поет своим чистым, мелодичным голосом красивые, незнакомые мне песни. Одну за другой. Ночь напролет. В предутренней дреме я слышу затихающие звуки ее голоса, сама она уже скрылась среди листвы. И еще несколько мгновений после пробуждения во мне сохраняется чувство покоя и теплоты. Но потом оно уходит, несмотря на все попытки его удержать, оставляя меня более грустной и одинокой, чем когда бы то ни было.