Изгнание из рая - Елена Крюкова

Эмиль, выкуривая утреннюю сигарету, выпивая утреннюю чашку кофе, уже видел, рассматривал, осязал картину. “А она на меди?.. А это правда Тенирс?..” — переспрашивал он, как дитя. Когда он сказал Мите, сколько за нее можно будет выручить на Филипсе, Митя чуть не схватился за сердце. Дурак. Какой же он дурак. Надо было самому ехать в Париж, вести ее под мышкой, любой контрабандой. Да куда ж ему, идиоту, дилетанту! Рубикон перейден. Его Тенирсом занимается сам Дьяконов. Чего ж простому дворнику еще желать.

КРУГ ТРЕТИЙ. РЕВНОСТЬ

Инга и Регина замучали его приглашеньями на званые банкеты, затаскали по ресторанам. Рестораны девочки предпочитали валютные. Инге нравилось, что все вокруг говорят по-английски, хотя сама она по английски не говорила. Или, может быть, язык она знала, но скромно помалкивала. Регина вела себя в ресторанах, как счастливое балованное дитя: болтала, смеялась, слизывала с пирожных и тортов сливки и ягоды, обмахивалась веером, курила сигареты одну за другой, отказывалась от одних блюд, заказывала другие. Мите приходилось ублажать обеих девиц. Инга таскала Регину за собой повсюду, как принцесса — пажа. Зачем она ей была? Часто Мите хотелось убрать эту живую заслонку, отодвинуть невежливо, а то и выбросить, как скомканную салфетку. Инга ловила его сердитый взгляд, взглядом же останавливала его, проблеснув виноградинами глаз из-под бархатного овала. Она так и не снимала маски. Маска лишь менялась — Инга надевала то синюю, с золотыми блестками, то ярко-красную, ставившую на белое лицо кровавое пятно, то беспросветно-черную, всю в серебряных звездах. Карнавал продолжался. Митя уже не спрашивал, когда она ее снимет. Завлекаловка сыпала бенгальским огнем. Инга все еще не отдалась ему — она сознательно, игрово и жестоко отдаляла вожделенный вечер соитья. Она позволяла Мите целовать себя; розовые щеки Инги пахли клубникой, розовые губы раскрывались зовуще, но, когда Митя, возбуждаясь, начинал гулять нетерпеливыми руками по всему ее телу под шелковым платьем, она чинно, как институтка, отстранялась, и изумрудная серьга в ее ухе насмешливо вспыхивала напротив ослепших от поцелуев Митиных глаз.

Он, еще не переспав с ней, содержал ее. Он покупал ей платья и меховые пелеринки для театры у Нины Риччи, жемчужные колье — в ювелирном на Новом Арбате, заказывал оригинальное шматье у Славы Зайцева, у Кати Леонович. Он смотрел на нее как пес, которому вот-вот дадут кость. И точный же расчетец у нее был. Она назначала ему свиданья редко — так редко, чтобы он не успел обозлиться от ожиданья, перегореть и подзабыть ее, а соскучиться в меру, так, чтобы, увидев ее, совсем потерять голову.

И он все же, шутя, играючи, выцыганил у нее номер ее телефона. “Я не буду сильно надоедать, — сказал он ей мирно. — Я буду иногда падать с неба. Золотым дождем. Как Зевс на Данаю”.

Да, любовь тоже была игрой, и Митя это хорошо видел. По совету папаши Эмиля, которому Митя рассказал все, происшедшее в “Зеленой лампе” — да Пашка, вероятно, давно уже выложил эти кровавые страсти по Лангусте любимому папуле, — Митя не посещал больше казино; Пашка зазывал его туда; Митя отшучивался: “Как-нибудь потом, пока обожду, а то Зяма подстережет меня и выстрелит в меня из-за угла, из-за пальмы. Пусть выберет себе другую мишень”. Ему было тяжело видеть человека, выманившего у него Царский изумруд. Время от времени в своей квартире он залезал за сгрудившиеся на полке книги-ужастики, разворачивал наволочку, перебирал, как Гобсек, украшенья и иконки, любовался, усмехался. Ну, дудки, теперь он уже никому не отдаст ни одно из сокровищ. Он или сохранит их для себя, для домашнего музея… а не начать ли ему собирать антиквариат, начало положено — краденый Тенирс, Царские подарки старухи Голицыной, — или выгодно, сногсшибательно выгодно продаст, и, скорей всего, не здесь. За границей. Разумеется. Он уже кое-что знал про аукционы. Он разнюхал, что в Центральном доме художника на Крымском Валу находится галерея старинной живописи и антикварных вещей, знаменитая “Альфа-Арт”, приехал туда, выманил у худенькой манерной, как придворная дама эпохи рококо, пышноволосой экспертши толстенные тома каталогов Филипса и Кристи и еще одного мощного аукциона в Амстердаме, зарылся в фолианты, а вынырнул оттуда с четкими сведеньями о подлинной стоимости живописной работы на меди, у него в высотке на площади Восстанья хранящейся. Его Тенирс — а Тенирсов, как он выяснил, было два, старший и младший, отец и сын, а может, два брата, а еще лучше — два однофамильца, — был гораздо знаменитее, а соответственно, неизмеримо дороже собрата. Такая маленькая медная дощечка, искусно выпачканная кучкой кисточек, зажатых в кулаке мастера, по особым рецептам выделанным голландским маслом, — а ведь масляную краску изобрели именно в Голландии за триста лет до Тенирса, и изобрел ее Ян ван Эйк, — на Кристи стоила до тридцати миллионов долларов, на Филипсе — немногим меньше. Если б он не убил Анну и она увезла бы картину в Японию или в Америку, она могла бы на ней сильно подзаработать, считая ее дешевой московской покупкой. Миллион! Зато, плевать на все, у него есть миллион. Правда, уже распотрошенный чуть-чуть. Но это мертвому припарки. Он пошерстил еще свой счет, купив вместо японской “мазды” — правильно Бог отнял у него машину, а то бы она вечно напоминала ему о Японии, об Анне — красивый белый “форд”, недорогой, но верткий и юркий, удобный и красивый. Зачем ему суперавто? Все должно быть утилитарным. Но долгим завистливым взглядом он провожал роскошные “шевроле” и аристократические “феррари”, скользящие по широким и узким кривым улицам Москвы, как раньше, при Калите и Годунове, разодетые боярыни скользили по московским снегам среди нищих, клянчивших милостыньку, и юродивых Христа ради.

Ресторанные посиделки с Ингой и Региной продолжались, и Митя приустал уже от дамского общества — он всегда жил бок о бок с мужиками, и попасть в такой щебечущий бесконечно цветник — Лора, Инга, Регина, их подруги, то и дело устраивавшие салонные балы, приемы, вечеринки, дни рожденья и дни ангела, — значило крупно отвлекаться от настоящих, мужских дел и поступков, которые он призван был совершить. А что он мог такого могучего сделать мужского? Он вперся, как таран, в мафиозный мир, и для него было важным, безотложным — продвинуться вперед в мире денег. Он ничего не соображал в деньгах, цифрах, счетах. Он попросил Эмиля: научи. Эмиль отмахнулся: Лора научит, попроси ее. Он попросил. Она повела плечиком под атласным халатом: каждый урок программы “Инфобухгалтер” на компьютере — одна ночь со мной. Она так прямо ему и сказала, глядя в глаза. Он наклонил голову, прижал руку ко рту. Его чуть не вытошнило при одном воспоминании об ее остром запахе, так не похожем на свежий и тонкий ландышевый запах Инги.