Грета Гарбо и ее возлюбленные - Хьюго Виккерс

Когда Битон проснулся утром 26 декабря, он увидел, что Нью-Йорк укутан толстым снежным покрывалом. Чувствовал он себя по-прежнему неважнецки, однако ему еще предстояло сфотографировать некую светскую особу. К счастью, Сесиль заранее распорядился, чтобы напитки доставили ему на дом, однако для его гостей оказалось нелегкой задачей добраться к нему домой. Гарбо появилась в резиновых сапогах и шкиперской шляпе под руку с Шлее. В числе остальных гостей были Джорди Дейвис, Сальвадор Дали, Алан Портер и Наташа Уильсон.

Сесиль в упор рассматривал своего соперника.

«Что касается Джорджа, то я ему не доверяю ни на грамм. Вид у него был несколько сконфуженный, и он никак не мог честно и уверенно посмотреть мне в глаза. Казалось, что от него исходит некий электрический заряд беспокойства, и даже спиртное не помогло ему установить со мной доверительные отношения. Он отпустил пару каких-то замечаний, которые я нашел довольно безвкусными. Войдя в квартиру, он заявил:

«Должно быть, ты здесь уже расспросил кучу народа, — а позже, взяв еще один стакан, добавил: — Я, пожалуй, сделаю глоток, чтобы показать… что я не держу зла».

Я шепнул Грете:

«С ним все будет нормально?»

Но она ответила без малейшего колебания:

«Ну конечно же».

Когда вечеринка подходила к концу и гости начали расходиться, Сесиль попытался украдкой поцеловать Гарбо. Однако на ее лице промелькнуло выражение неподдельного ужаса, и она шепнула:

«Только не надо глупостей».

Однако их совместные прогулки продолжались, как и прежде. Однажды они отправились в музей Метрополитен, откуда Сесиль позвонил мисс Клегхорн, чтобы та заканчивала работу и шла домой. Под покровом зимнего вечера парочка вернулась в «Плазу».

«Мы наслаждались друг другом без всякого стыда и оглядки. Казалось, мы безгранично доверяли друг другу и с каждой новой встречей узнавали друг друга все ближе — или, по крайней мере, я все лучше узнавал Грету, и чем ближе я ее знал, тем глубже проникался к ней восхищением и уважением. Разработанная Моной тактика сотворила чудеса, и, как мне кажется, прибегнув к ней, я достиг значительного прогресса в наших отношениях».

В канун 1948 года Сесиль обедал у Харрисон-Уильямсов. Когда же его вызвали к телефону, он не скрывал своей радости.

— Вас просит мистер Томпсон.

Гарбо, вся в слезах после размолвки со Шлее, просила Сесиля прийти к ней. С позволения Моны, Битон потихоньку улизнул с обеда. Он на такси добрался до Парк-авеню, вдоль которой выстроились сверкающие огнями елки, и принялся рассматривать шумную веселую толпу. О себе же он подумал: «Я самый счастливый на свете».

Вскоре они с Гарбо уже пили виски урожая 1840 года — подарок от Маргарет Кейс — у него дома, в номере отеля «Плаза». Сесиль предложил тост за их будущее супружество, однако Гарбо ответила на это смущенной улыбкой. Затем они снова оказались в объятиях друг друга — «то безумных, то нежных», — и, как пишет Битон, «нам обоим явно не хватало рук, чтобы обвить друг друга за шею, талию, плечи». Затем парочка подошла к окну, услышав звуки сирен и автомобильных клаксонов, возвестивших наступление 1948 года. После этого, к великому удивлению Гарбо, Сесиль напился и дал волю своим чувствам.

2 января 1948 года в апартаментах-люкс № 249 отеля «Плаза» на имя «миссис Битон» была оставлена записка. В ней говорилось: «Звонил мистер Томас».

На протяжении всего января и почти весь февраль Сесиль и Гарбо находились в Нью-Йорке. В течение этого времени Битон продолжал расспрашивать Гарбо о ее жизни и она иногда отвечала с потрясающей откровенностью. И хотя он по-прежнему находил ее все более обворожительной, Гарбо порой находила его чересчур энергичным. Гарбо оставалась для Сесиля главным объектом его интересов и пылких чувств, и однажды он даже сбежал с приема, устроенного Виндзорами в отеле «Уолдорф-Астория», чтобы побыть наедине «с самой обворожительной женщиной нашего времени». Частенько Гарбо заявляла:

«Мне надо идти», — что служило приглашением к сексу.

«Я никогда не догадывался, сколько фантазий могут родиться в этот момент, причем в совершенно невообразимых оттенках настроения — сентиментальности, игривости, эмоциональности и нескрываемой похоти. Теперь до меня стало доходить, как много времени я потратил впустую и как мало я знал из того, что касается физической любви».

Гарбо нравились мужчины нежные, чувствительные к ее эмоциям. Как-то раз она сказала Сесилю:

— Я не терплю ничего резкого. Никакого стаккато.

Сесиль не верил своему счастью.

«Я был с той, о любви которой мечтал всю жизнь, и вот теперь она действительно любила меня».

Сесиль не переставал удивляться ее знанию поэзии и литературы, несмотря на уверения Греты, что она никогда ничего не читает, и ее страстному увлечению скульптурой.

— Скажи, ну разве ты не пожелал бы прикоснуться к нему губами и ощутить, как он набухает от твоего прикосновения? — сказала как-то раз Гарбо, с восторгом глядя на обнаженный сосок одной из женских фигур, изваянных Микеланджело.

Сесиль был не менее поражен, когда Гарбо, рассуждая о гомосексуализме, сказала, что люди могут вести потайную жизнь, иметь свои будоражащие секреты, что она сама нередко поддается совершенно фантастичным влечениям, однако ее пугает, с какой озлобленной нетерпимостью относится к подобным вещам широкая публика. Постепенно Сесиль проникся еще большим восхищением не только к красоте Гарбо, но и к ее «чудесному и благородному» характеру.

Тем временем Шлее, интуитивно догадавшись, что в отношениях Гарбо и Сесиля явно что-то не так, слег с нервным расстройством. Посвятив целиком и полностью последние четыре года своей жизни Грете Гарбо, он был явно недоволен тем, как развиваются события. Путешествие в Европу не принесло ему желаемого удовлетворения, а после того, как Шлее заявил Маргарет Кейс: «Он (Битон) совершил величайшую ошибку, и я могу ему жестоко за нее отомстить», — они с Сесилем стали заклятыми врагами.

Сесиль пишет, что Шлее выиграл первый раунд, и теперь уже шел второй, и, по мнению Битона, быть, пусть даже лишь до известной степени, новичком означало существенное преимущество.

Накануне сорок четвертого дня рождения Сесиля Гарбо почему-то ужасно разнервничалась за рюмкой водки и затем поинтересовалась;

— Ты, надеюсь, не пишешь о людях.

Вот что Битон отмечает по этому поводу в своем дневнике:

«Я был в шоке и ужасно расстроился, что она вдруг спросила меня об этом, ведь это был не более чем отголосок прошлого и, как мне казалось, давным-давно позабытого.

— Ну как ты только можешь думать, — сказал я ей, — что я осмелюсь сделать нечто такое, от чего тебе будет больно? Ведь я всем сердцем люблю тебя. И я буду делать только то, что заставит тебя еще сильнее меня полюбить. Ты ведь веришь мне?