Любовь и Рим - Лора Бекитт

– Это настоящие волосы? – развязно произнес первый, протягивая руку к ее прическе. – Рыжие, как сосновый лес!

Тарсия оттолкнула его пальцы, и тогда второй сказал:

– Если ты немного развлечешь нас, мы дадим тебе денег. Тарсия остановилась. Страх и стыд охватили ее с такой силой, что к горлу подступила дурнота. Все же она попыталась успокоиться и произнесла как можно тверже:

– Я не из тех, кто служит Венере за деньги. Проклятие богов падет на ваши головы, если вы тронете бедную девушку…

– Что тебе стоит уступить нам ради такого праздника! – развел руками солдат, а второй сказал:

– Она не понимает, как сильно воины великого Цезаря истосковались по женской ласке! – Потом прибавил: – Напрасно мы отпустили ту, другую, сдается, она была сговорчивей!

– Ладно, оставим ее Лаврению. А у этой все равно получим свое.

Напрасно Тарсия окликала Луцилию, безнадежно затерявшуюся в лабиринте улиц, – солдаты подхватили ее под руки и увлекли в пустынный проулок. Там один схватил девушку сзади так, чтобы она не могла сопротивляться, а второй принялся срывать с нее одежду. Тарсия отбивалась, но силы были явно не равны. Когда девушке все-таки удалось укусить одного из обидчиков, она тут же получила такой удар, что едва не лишилась чувств.

По ее лицу текли слезы; Тарсии казалось, будто вовсе не собственная, а чья-то чужая воля смешала ее сегодня с толпой римлян, где ей ненадолго удалось забыть, что она из тех, кто стоит за воротами этого мира, кому нечем платить за его радости.

Послышались шаги, и солдаты невольно обернулись на звук. В проулок заглядывала какая-то парочка, очевидно, в поисках укромного местечка, пригодного для любовных утех. Увидев, что место занято, они собирались уйти, как вдруг мужчина задержался и, приглядевшись, произнес странным сдавленным голосом:

– Отпустите женщину!

– Проходи мимо! – презрительно и грубо отвечал солдат.

Незнакомец в мгновение ока очутился рядом и, схватив легионера за плечи, так стукнул его головой о стену, что тот свалился без чувств. Державший Тарсию солдат выхватил меч и ринулся на неожиданного противника, который, молниеносно завладев оружием его поверженного товарища, в свою очередь изготовился к схватке. Пришедшая с ним женщина, пронзительно вскрикнув, убежала прочь, тогда как освобожденная Тарсия медленно сползла по стене на землю и замерла, прижав к груди сорванную одежду. Она невольно вздрогнула от мягкого, теплого и скользкого прикосновения собственных волос, потоком хлынувших на плечи и грудь и прикрывших ее почти до самых ступней. Она наблюдала, точно во сне, как сражаются двое мужчин, – по озаренной луною стене метались огромные черные тени. Легионер извергал всяческие проклятия, его противник молчал. Наконец легионер упал навзничь и застыл в луже собственной крови. Второй человек вытер меч и, не выпуская его из рук, приблизился к Тарсии. Она смотрела на него снизу вверх, ожидая, что он сделает или скажет. Он молча склонился над нею, и внезапно Тарсии почудилось, будто она не сидит на грязной земле, а, взмыв куда-то ввысь, парит в разлитом вокруг лунном свете, – звуки стали призрачными, далекими, и даже терзавшая ее горечь показалась полузабытым наваждением.

– Золотоволосая, это ты?

– Элиар…

Она поднялась на ноги и поскорее натянула на себя тунику.

– Идем! – сказал он, заслышав стоны первого солдата, который начал приходить в себя и решительно протянул девушке руку.

Они поспешили прочь. Тарсия напрягала все силы, поскольку ноги не слушались ее; они с Элиаром наугад сворачивали то в один, то в другой переулок, пока не замешались в толпу, а потом остановились передохнуть под каким-то портиком.

Тарсия чувствовала себя неловко, оттого что между ними лежала мрачная тень, – последствие долгой и тяжкой разлуки, когда они в одиночку несли каждый свое бремя.

Элиар заговорил первым.

– Это я виноват, золотоволосая. Нельзя было оставлять тебя одну в Риме…

– Не надо об этом! – тихо попросила она.

– Я провожу тебя, – сказал Элиар после паузы. – Где ты живешь?

– Там же, где и раньше, – на Палатине.

Они молча пошли рядом. Тарсия украдкой поглядывала на своего спутника. Едва заметные, трепетные нотки в голосе напомнили ей прежнего Элиара, хотя на самом деле в нем мало что осталось от того юноши, с которым она некогда делила травяное ложе. Теперь это был настоящий мужчина, с решительным и твердым взглядом на неподвижном, словно окаменевшем лице, очевидно, очень хладнокровный и – благодаря постоянным упражнениям – обладающий большой физической силой. Впрочем, было трудно ожидать, что он станет иным, проведя почти год в беспрестанных сражениях на арене.

– В твоей жизни что-нибудь изменилось? – рискнула спросить она.

– Недавно меня купил один сенатор для личной охраны. Говорят, сейчас неспокойные времена…

– Неспокойные? Что же мы тогда празднуем?

– Не знаю. Я не имею никакого отношения к тому, что празднуют римляне. Я вижу только публику в амфитеатре, а она всегда одинакова.

Они опять помолчали. Потом Тарсия сказала:

– Я впервые на таком празднике.

– Я тоже… Здесь пьют разбавленное вино, а едят в основном хлеб да бобы, а у нас дома на каждый праздник варили пиво и резали скот, так что было вдоволь мяса.

– Ты часто вспоминаешь дом?

– Нет, – отвечал Элиар, словно бы удивляясь своим мыслям, – почти совсем не вспоминаю. Я вообще мало думаю. Полагаю, задумчивый гладиатор недолго проживет на свете.

– Ты все время побеждаешь?

– Нет, – сказал он, немного помедлив и глядя в землю, – однажды я лежал посреди арены, плавая в собственной крови, и к моей груди было приставлено острие меча, а публика ревела как безумная, и мне казалось, будто гудит сама земля. А потом я очнулся в своей камере и слышал, как врач говорил ланисте,[8] что, скорее всего, я пойду на корм воронам. Но я выжил, хотя потом долго не мог сражаться.

Они шли и шли, пока не поняли, что заблудились. Тарсия плохо знала город, а Элиар – и того хуже. Между тем звуки давно стихли и вблизи, и вдали, Рим спал, окутанный прозрачным светом луны, неясно и тускло отражавшимся от белых стен. Небо было усыпано звездами, а кое-где покрыто маленькими, блестящими, как серебро, тучками. Иногда странно вздыхал ветер, проносились неясные шорохи, и от всего этого Тарсию постепенно охватывала тихая, бездумная грусть.

– Ты стала еще красивее, – сказал Элиар, останавливаясь и глядя ей в лицо. – У тебя, наверное, кто-нибудь есть? Конечно, ты вправе не отвечать…

Тарсия улыбнулась со страдальческой нежностью, как человек, привыкший к потерям и знающий их цену.