Том 3. Ангел Западного окна - Густав Майринк

мысли, чувства, воспоминания ничем вовне не проявлялись, ни единым словом не обмолвился я о моем беспокойстве, со стороны наш разговор — а он ни на миг не обрывался — казался обычной беседой двух давно не видевших друг друга приятелей.

Изменения, которые произошли в квартире, не ограничивались меблировкой кабинета: окна, двери, даже стены словно слегка сместились и выглядели как-то массивней и основательнее, наводя на мысль о куда более фундаментальной архитектуре, чем это принято в современном строительстве. И хотя повседневные предметы быта никаких модификаций не претерпели, но на фоне загадочных метаморфоз, в бескомпромиссно ярком свете шестирожковой электрической люстры смотрелись отчужденно и жутковато. Каким привычным уютом повеяло в этом настороженно затаившемся интерьере от крепкого экзотического аромата табака и русского чая, поставляемого мне Липотиным по баснословно низкой цене!

Только теперь, прежде все время что-нибудь да отвлекало, мой взгляд остановился на Гертнере. Он сидел напротив в таком же кресле с высокой спинкой, как и у меня, и, не выпуская из пальцев сигары, со спокойной улыбкой прихлебывал чай в паузе нашего разговора — по-моему, первой с того момента, как мы встретились на вокзале. И тут я разом припомнил все, что было между нами сказано, и наш разговор показался мне глубже и значительнее. Конечно, речь шла в основном о нашей юности, о совместных планах, намерениях, которым уже никогда не суждено сбыться, о напрасных надеждах, о том, что было отложено до лучших времен и так и осталось навеки упущенным...

Пауза затянулась, что-то невыносимо тягостное сгущалось над нами и вдруг разрешилось во мне каким-то щемящим, похожим на ностальгию чувством. Я невольно вскочил и, словно проснувшись, посмотрел на моего друга как бы со стороны,

чужим, беспристрастным взглядом. Тут только до меня дошло, что весь разговор, который воспринимался мною как диалог, я вел с самим собою. Чтобы убедиться окончательно, я быстро, подозрительно и намеренно отчетливо спросил:

— Расскажи мне о своей жизни в Чили! Что ты там делал как химик?

Характерным, таким знакомым по прежним временам движением повернув ко мне голову, он, дружески улыбнувшись, вопросительно посмотрел мне в глаза:

— А что?.. Тебя что-то беспокоит?..

Поборов мимолетное смущение, я прямо выложил все то, что несколько минут назад начало меня мучить:

— Дорогой друг, между нами сейчас действительно происходит что-то странное... Конечно, мы очень долго не виделись... самым простым было бы все списать на это... Да, мы не виделись давно... Ну и что?.. Многое из того, что... когда-то было... я думаю, узнаю... так сказать, обнаруживаю в тебе неизменным... И все же... все же: извини меня... ты действительно Теодор Гертнер? Ты... ты сохранился в моих воспоминаниях не сколько другим; нет, ты не тот Теодор, которого я знал прежде... это... это я вижу, отчетливо чувствую... но все равно,почему-то ты мне не кажешься менее знакомым... менее... как бы это сказать... менее близким, менее расположенным ко мне...

Гертнер придвинулся еще ближе, усмехнулся и сказал:

— Не бойся, вглядись в меня лучше, быть может, ты все же вспомнишь, кто я!

Удушливый комок подступил к горлу. Однако я взял себя в руки, принужденно засмеялся и чуть громче, чем следовало бы, воскликнул:

— Как тебе не стыдно насмехаться, ведь я откровенно признался, что с той самой секунды, как ты вошел в... в мой дом, — и я почти робко огляделся, — на меня что-то нашло... Все здесь как будто обычно — обычно, да не совсем. Но тебе конечно же трудно меня понять. Я имею в виду... Короче, ты тоже кажешься мне не совсем тем Теодором Гертнером, верным моим другом в стародавние времена... Разумеется, много воды утекло с тех пор, ты уже не тот, извини!.. Но и повзрослевшим Теодором, химиком Гертнером, пусть даже чилийским профессором Гертнером, я тебя не воспринимаю.

Мой визави невозмутимо прервал меня:

— Ты совершенно прав! Чилийский профессор Гертнер давным-давно утонул в волнах Мирового океана...

Он сделал широкое, неопределенное движение рукой, и тут я, кажется, наконец-то его понял.

Что-то кольнуло меня в самое сердце. «Вот оно что», — пронеслось в моем мозгу, и я, должно быть, слишком уж по-идиотски уставился на гостя, так как он внезапно разразился хохотом, с видимым удовольствием покачал головой и предупредил дальнейший ход моих мыслей:

   — Нет, нет, мой дорогой! Думаю, привидению было бы сложно оценить по достоинству эти великолепные сигары и чай, тем более столь превосходного сорта. Но все же, — и его лицо и голос обрели прежнюю серьезность, — дело обстоит именно так, как я сказал: твой друг Гертнер... приказал долго жить.

   — А кто в таком случае ты? — спросил я еле слышно, но совершенно спокойно и даже с некоторым облегчением, так как томительная неопределенность наконец кончилась. — Повторяю: кто ты?..

«Незнакомец» как бы для того, чтобы выразительнее подчеркнуть свою принадлежность к этому миру, взял из ящика свежую сигару, размял, понюхал с видом знатока, аккуратно обрезал кончик, зажег спичку и, медленно проворачивая в пальцах, умело раскурил; первые, столь ценимые всеми гурманами затяжки он сделал с таким неподдельным наслаждением, что даже у еще более подозрительного, чем я, мигом бы улетучилось всякое сомнение в материальности и бюргерской добропорядочности моего гостя. Потом он вытянулся в своем кресле и, закинув ногу на ногу, изрек:

— Я сказал, что Теодор Гертнер умер. Так вот, можешь мне поверить, для того, кто хочет дать понять, что порывает со своим прошлым и, становясь другим человеком, начинает новую жизнь, в такой манере выражаться нет ничего необычного, хотя на первый взгляд она и кажется несколько высокопарной. Запомни раз и навсегда: Теодор Гертнер мертв.

Я перебил его с таким пылом, что даже сам втайне подивился себе:

— Нет, это не так! Твоя сокровенная сущность бессмертна и не могла измениться! Просто она мне незнакома, так как не имеет ничего общего с прежним Теодором Гертнером, тем ревностным позитивистом, исследователем материи и заклятым врагом всего паранормального, который сразу пускался в рассуждения о гнилом суеверии и о безнадежной глупости, стоило только оппоненту предположить хоть малейшую возможность существования в природе чего-то иррационального, не поддающегося

контролю разума или даже рискнуть утверждать, что непознаваемое заложено в саму сущность мироздания. Но взор сидящего сейчас напротив меня тверд, и неотступно созерцает он первопричину, да-да, первопричину вещей, а все сказанное тобой лишь выдает твою любовь к сокровенному! Это не ты, Теодор Гертнер, не ты, и все же ты — Друг, мой старый добрый