Селеста, бедная Селеста... - Александра Матвеева

— Аль, ты не злись, что мы на тебя подумали.

— Я не злюсь. Это так понятно. Вы — семья, а я — чужая.

Таня не стала меня опровергать, просто кивнула:

— Хорошо, что нам не пришлось ненавидеть друг друга. Знаешь, я никогда не думала, что скурвиться так просто.

— Ага. Все дело в страхе.

— Точно! Испугались так, что соображалка отказала.

— Все позади.

— Для тебя, — снова поникла Таня.

— Да. Для меня.

Я закрыла глаза. Посидела и открыла снова. Таня продолжала:

— Знаешь, я ведь очень любила его. И теперь люблю. И не знаю, когда перестану. И перестану ли вообще. У меня внутри пусто. Жизнь кончилась.

— Нет. Только часть жизни, — неуверенно попыталась утешить я ее или себя.

— Часть, в которой был Глеб, — еле слышно выдохнула Таня.

Мы замолчали. Я боялась, что Таня снова заплачет. Она и заплакала, но плакала недолго. Глубоко, прерывисто вздохнула несколько раз и запрокинула голову, по-детски препятствуя истечению слез. И снова заговорила, сглатывая слезы и окончания слов:

— Я хотела, чтоб он женился на мне. Он обещал. Но в глубине души я знала, что он никогда не расстанется с Мари. Она была единственной, кого он любил. Нет, единственной, кого он был способен любить. Грустно, правда?

— Правда.

Я могла ей доказать, что Мария Алексеевна не была единственной любовью Градова, но не стала. Зачем? Пусть эта тайна останется со мной. А Таня продолжала:

— Я останусь с Мари. Теперь нам нечего делить. Она классная баба. Мы с ней всегда ладили во всем, кроме Глеба. Теперь его нет.

— Теперь его нет, — эхом повторила я и снова закрыла глаза. Сколько можно пить чай?!

Я с отвращением наблюдала, как Гришаня засовывает в рот бутерброд с колбасой. К горлу снова подкатила тошнота. Может, и вправду я чем-то больна? Что же это меня все тошнит?

Наконец они напились чаю и мы пошли к машине. Лешка вынес мою сумку. Таня и Мария Алексеевна остались в доме. Я обняла Лешку и осторожно коснулась губами холодных истончившихся губ. Он закрыл за мной дверцу машины и отошел в сторону, глядя на меня ввалившимися черными глазами.

Машина тронулась с места, Лешка поднял руку, прощаясь, и я уехала, оставив с ним свое сердце.

В машине сыщики вполголоса перебрасывались какими-то словами, но я не вслушивалась. Гришаня, сидящий впереди на месте пассажира, сделал несколько телефонных звонков. Один, как я поняла, жене. Слов я не слышала, но тон был виноватый и заискивающий. Изображение Петрова в зеркале над ветровым стеклом ухмыльнулось и подмигнуло мне.

Быстро рассветало, и, когда мы выехали на трассу, стало совсем светло. Движение оказалось довольно оживленным в обе стороны. Очевидно, сказывалась близость столицы. Гришаня выставил на крышу машины маячок, поощряя Петрова увеличить скорость, но Петров сделал вид, что намека не понял. Гришаня, покосившись на меня и чему-то ехидно улыбнувшись, смирился.

Мы не спеша двигались по средней полосе, в потоке разнокалиберной техники в противоположную от Москвы сторону.

— Смотри, автобус. — Гришаня показал на встречный поток машин.

Петров, без слов, начал разворачиваться поперек полосы. Машина рванула за автобусом. Вот когда пригодился маячок. Я не понимая, что происходит, вжалась в сиденье. Неужели мы ведем преследование? А что, если будет перестрелка? Я не вынесу. Это Бог наказал меня за то, что уехала, бросила Лешку. За мою трусость. Так мне и надо, пусть стреляют. Пусть попадут в меня. Пусть ранят. Или даже убьют. Нет, убьют не надо. И ранят тоже не надо. Господи, ну что ж он так гонит? Мы сейчас врежемся… в МАЗ… в «Москвича»… нет. Я закрыла глаза.

Петров догнал «Икарус», согнал его на обочину. Гришаня почти на ходу выскочил из машины и бросился к автобусу. Ему навстречу из высокой кабины выпрыгнул водитель. Преступник? Они поговорили, и Гришаня махнул рукой.

— Все, Аль, вылезай. Этот автобус на Москву. Гришаня договорился, подвезут тебя к автовокзалу.

Петров повернулся на сиденье и через спинку протянул мне руку. Я подержала его пальцы, выпустила и начала выползать из машины, таща за собой сумку. Я проделала все это молча, не зная, что сказать. Отойдя от машины, я вернулась и посмотрела сквозь опущенное стекло на Петрова. Он открыл окно.

— Прощай, Алька. Вряд ли когда увидимся, — сказал Петров.

Он улыбался, но почему-то грустно-грустно. С трудом передвигая ноги, я дотащилась до открытой двери автобуса и дотащила сумку.

Гришаня стоял у двери, словно мешая ее закрыть. Я потопталась перед ним и начала залезать в автобус. Глядя на мои неуклюжие попытки, Гришаня вздохнул, отобрал у меня сумку и закинул ее в салон, а следом закинул меня, ухитрившись за единый миг оставить отпечатки пальцев на моей груди и попе.

— Живи счастливо, Алька! — донеслось напоследок, я плюхнулась на ближайшее свободное место и поехала в Москву.

Автобус привез меня в Москву и оставил у конечной остановки линии метро. Часы на площади показывали шесть часов пятьдесят шесть минут утра. До дома с одной пересадкой я доберусь минут за сорок и застану маму, собирающуюся на работу. Она потребует объяснений. Действительно, с Волги я бы приехала во второй половине дня.

Столь раннее появление в доме насторожит маму и вызовет множество вопросов. Врать мне не хотелось, а правду я бы и под пытками не выдала. Оставалось дать маме уйти и, проникнув в пустую квартиру, затаиться на некоторое время.

Но где же мне провести полтора часа? К Ворониным идти нельзя, там тоже от вопросов не скроешься, к Катьке, по той же причине, тоже.

Сумка оттягивала руку. Я отошла подальше от автобусной стоянки и опустила сумку на асфальт. Утренняя прохлада давала себя знать ознобом, заползающим под свитер. Сумка заваливалась набок, я прижала ее ногой и обхватила себя холодными ладонями.

Мой взгляд, прикованный к уличным часам, уловил движение стрелки. Она скакнула, отмеряя семь часов, и сразу же рядом со мной распахнулась дверь и женский голос гостеприимно пригласил:

— Давай.

Я оглянулась, неуверенная, что обращаются именно ко мне. Немолодая круглолицая толстуха в свежем, видно по утреннему времени, халате улыбнулась мне, сверкнув золочеными коронками:

— Заходи, заходи.

Я подхватила сумку и протиснулась мимо колыхнувшегося живота в крохотное помещение.

Помещение, на две неравные части разделенное широкой стойкой, оказалось закусочной. На стойке помещалась кофеварка и металлическая емкость, где в мутном кипятке плавали розовые сосиски.

В углу к окну тесно приткнулись три высоких круглых столика с влажными от недавнего мытья пластиковыми столешницами.