Азиаде - Пьер Лоти

…Кто повел бы меня хоть в какой-нибудь рай? Куда угодно, лишь бы не оставаться в этом старом мире, который утомляет и наводит тоску; куда-нибудь, где ничто не будет меняться, где меня не будут разлучать с теми, кого я люблю и кого любил?

Если бы кто-нибудь мог обратить меня в мусульманскую веру, как бросился бы я, плача от радости, целовать зеленое знамя Пророка!

Дурацкая мысль, на которую меня натолкнула прядь на макушке…

– Лоти, – сказал Ахмет, – объясни мне, куда ты отправляешься.

– Слушай, Ахмет! После того как я пересеку Мраморное море, Ак-Дениз (Старое море),[124] как вы его называете, я пересеку еще одно, гораздо большее, и попаду в страну греков, потом пройду по еще большему морю в страну итальянцев, родину твоей «мадам», и потом по еще большему морю доберусь до Испании. Если бы я остался в Средиземноморье, я был бы не так далеко от вас; небо над головой было бы немножко и вашим, а пароходы, которые ходят в Левант и обратно, часто приносили бы мне вести из Турции! Но наш корабль пойдет еще в другое море, такое огромное, что ты не можешь даже представить себе ничего подобного, и оттуда еще много дней надо будет идти на север (к Полярной звезде), чтобы добраться до моей страны, где мы чаще видим дождь, чем хорошую погоду, и туманы – чаще, чем солнце.

Там я буду очень далеко от вас; тот край ничуть не похож на твой, там все бледнее, все краски тусклы, как бывает здесь в ненастные дни, только еще мрачнее.

Земля у нас такая плоская, какой ты не видал, разве только во время паломничества в Мекку, к могиле Пророка, по обычаю правоверных мусульман. Правда, в моем краю под ногами не песок, а зеленая трава, а вокруг большие возделанные поля. Дома прямоугольные и одинаковые; куда ни посмотришь, глаз всюду упирается в стену соседа; это однообразие душит, хочется подняться выше, чтобы увидеть, что там вдали.

Там нет лестниц, которые, как в Турции, вели бы на крышу. После того как мне однажды пришла в голову мысль прогуляться по крыше моего дома, меня в моем квартале сочли неисправимым чудаком.

Все одеты одинаково, в серые сюртуки, шляпы или кепи, и это хуже, чем в Пере. Все продумано, упорядочено, пронумеровано; на все есть законы и правила, обязательные для всех, так что последний сторож, продавец чулок или подмастерье парикмахера имеют те же права, что и образованный и решительный молодой человек вроде тебя или меня.

И наконец, ты не поверишь, мой дорогой Ахмет, но за четвертую часть того, что мы каждый день вытворяем в Стамбуле, в моей стране пришлось бы час объясняться в полиции!

Ахмет хорошо понял мой рассказ о западной цивилизации и еще какое-то время продолжал раздумывать над услышанным.

– Почему бы, Лоти, – сказал он наконец, – тебе не привезти после войны свою семью в Турцию? Послушай, Лоти, – продолжал Ахмет, – я хочу, чтобы ты взял с собой эти четки, которые достались мне от моего отца Ибрагима, и обещай никогда с ними не расставаться. Я хорошо знаю, – добавил он сквозь слезы, – что больше тебя не увижу. Через месяц у нас начнется война. С бедными турками все будет кончено, все будет кончено со Стамбулом, русские все уничтожат, и, когда ты приедешь, Лоти, твоего Ахмета уже не будет.

Мое тело останется лежать на поле боя, на северном берегу; над ним не будет даже маленького надгробия из серого мрамора, какие устанавливают под кипарисами на кладбище Кассым-паши. Азиаде увезут в Азию, и ты не найдешь ее следов, никто не сможет рассказать тебе о ней. Лоти, – повторил он, плача, – останься со своим братом!

Увы! Я боюсь русских так же, как он, я дрожу при мысли, что в самом деле могу потерять следы Азиаде и что не встречу никого, кто сможет мне о ней рассказать!..

Муэдзины поднимаются на минареты. Это час полуденного намаза.[125] Мне пора уезжать.

Проходя по Галате, я поздоровался с «их мадам». Я был почти готов расцеловать старую шельму.

Ахмет снова провожает меня на борт, и мы прощаемся с ним в сутолоке приготовлений к отплытию.

Мы отходим, и Стамбул удаляется.

Открытое море, 27 марта 1877

Бледное мартовское солнце опускается в Мраморное море. Воздух в открытом море кажется живительным. Берега, голые и печальные, уходят в вечернюю мглу. Господи, неужели все кончено и больше я ее не увижу?

Стамбул исчез; самые высокие купола самых высоких мечетей тают и пропадают вдали. Я хотел бы увидеть мою любимую пусть на минуту, я отдал бы жизнь, чтобы только коснуться ее руки; желание видеть ее доводит меня до безумия.

В голове у меня еще гремит разноголосица Востока, я словно вижу константинопольскую толпу, переживающую вновь неразбериху отъезда, и спокойствие моря меня угнетает.

Если бы она была здесь, я положил бы голову к ней на колени и плакал бы, как ребенок; она увидела бы, как я плачу, и поверила бы мне. Я был слишком спокоен и слишком холоден, когда прощался с ней.

Я ее обожаю. Если даже оставить в стороне опьянение страсти, я люблю ее, люблю самой нежной и чистой любовью; люблю ее душу, ее сердце, которые принадлежат мне; я любил бы ее и тогда, когда молодость прошла бы и страсти утихли, в том таинственном будущем, которое приносит старость и смерть.

При виде этого спокойного моря, этого бледного неба у меня сжимается сердце. Я страдаю по-настоящему, меня охватывает такая тоска, словно я вижу, как она умирает. Мне дорого все, что связывает меня с ней; я хотел бы заплакать, но я не способен даже на это.

В этот час моя возлюбленная, должно быть, лежит в своем гареме, в одной из комнат этого мрачного, забранного решетками дома, лежит, распростертая на своем ложе в ожидании ночи, не в силах ни плакать, ни говорить.

Ахмет остался сидеть, следя взглядом за моим судном, на причале Фюндюклю; я потерял его из виду в то самое мгновение, когда скрылся из глаз любимый нами уголок Константинополя, куда Самуил или он каждый вечер приходили меня встречать.

Он тоже уверен, что я не вернусь.

Бедный мой Ахмет, я очень любил его и сейчас люблю; его дружба поддерживала меня и скрашивала мою жизнь.

С Востоком покончено, сон развеялся. Впереди – родина; там, в мирном маленьком Брайтбери, меня ждут с нетерпением. Я люблю родных, но как печален очаг, у которого меня ждут.

Я снова вижу гнездо, где прошло мое детство, вижу старые стены, увитые плющом, серое небо Йоркшира, старые крыши, мох и липы, свидетелей былых времен, свидетелей моих первых грез и счастья, которые ничто на свете не может мне вернуть.

Я много раз возвращался сюда, к этому очагу, с разбитым сердцем; я приносил к нему угасшие страсти и обманутые надежды; с ним связано немало горестных воспоминаний, и его благословенное спокойствие перестало быть для меня целительным; я задохнусь там, как растение, лишенное солнца…