Сага о королевах - Вера Хенриксен

— Часто в четырех поколениях. Это зависит от того, как быстро раб или его потомки могут заплатить выкуп и созвать гостей на праздник по поводу освобождения. А потом надо еще четыре поколения, чтобы потомки раба стали полноправными гражданами.

Я подумал, что неправильно понял.

— Ты говоришь о четырех поколениях или о четырех годах? — переспросил я.

— О поколениях, — спокойно ответила Астрид.

— Если считать одно поколение тридцатью годами, то тогда должно пройти двести сорок лет?

Она кивнула.

— Сейчас все намного проще, — добавила она, — если раб сам выплачивает за себя выкуп, то тогда мы считаем только четыре поколения.

— Я понял. И это христианские законы Олава Святого?

— Это старые законы, которые он включил в свой свод законов. И еще очень важно, чтобы раб оказался достоин называться свободным человеком не только благодаря деньгам, но и по своим качествам. Чтобы он стал гордым и честным, мужественным и добрым.

— А в чем состояли собственные законы Олава? Чтобы люди в соответствии с церковными правилами не ели по пятницам мяса?

— И это тоже, — спокойно ответила Астрид. — Ведь с принятием христианства люди должны принять и новые церковные правила.

Я задумался.

— Королева Астрид, — сказал я. — Ты рассказала, что твоей матерью была наложница Олава Шведского. И тем не менее, не похоже, чтобы в твоей голове были «рабские мысли». И что понадобилось четыре поколения, чтобы избавиться от них.

Астрид нахмурилась.

— Она никогда не была рабыней, — резко ответила королева.

— Думаю, теперь мы станем лучше понимать друг друга, — заметил я.

Но когда я увидел, что Астрид начала задыхаться, то пожалел о произнесенных словах.

Через некоторое время королева сказала:

— Я так никогда и не узнала, что стало с моей матерью. Я думаю, что королева Олава Шведского заставила конунга продать ее.

Я склонил голову.

— Прости меня! Я не хотел делать тебе больно.

— Тебе не за что просить прощение. Ты правильно сделал, что напомнил мне о ней.

С этими словами она встала и вышла из палат.

Королева Гуннхильд и я сидели в молчании. Затем я сказал:

— Ты не будешь возражать, если я разожгу огонь в трапезной?

— Ты собираешься сегодня работать?

— Нет, но мне хотелось бы просмотреть свои записи. А здесь мне не удается остаться одному. То ко мне приходит Хьяртан поговорить об искусстве поэзии, то Эгиль — об ирландских законах.

— Или тебе мешает мое присутствие, — добавила королева.

— Ты совсем мне не мешаешь.

Я постарался поймать взгляд королевы, и на этот раз мне это удалось.

— Тогда ты не будешь возражать, если я пойду с тобой в трапезную?

Она поняла, что именно этого мне и хочется больше всего.

— Нисколько, — ответил я.

И вместе мы вышли из палат.

Но я все время прислушивался к себе. Действительно ли мне хотелось быть с Гуннхильд, или я просто пытался убежать от самого себя?

В рождественскую неделю не происходило ничего особенного. Мы встречались с королевой Гуннхильд так часто, как это было возможно. По большей части мы уходили поговорить в трапезную, но иногда сидели в палатах и шептались в уголке.

В первый день Рождества в зале накрыли роскошные столы. В этот день все обитатели усадьбы, даже рабы, сидели за одним столом. Рудольф благословил еду и напитки. Мы пили за хороший урожай в будущем году, за мир, за Отца, Сына и Святого Духа и за Матерь Божию. И нам просто повезло, что в ту ночь на усадьбу не было нападений, потому что большинство дружинников были пьяны.

На следующий вечер ко мне в трапезную пришли Бьёрн, Тора, Лохмач и некоторые другие рабы. Когда они увидели сидящую на скамье Гуннхильд, то повернулись, чтобы уйти, но королева попросила их остаться.

Мои друзья чувствовали себя очень неудобно и молчали. Все, кроме Бьёрна и Лохмача.

В тот вечер говорил в основном я. Я рассказывал о святом Патрике, о его годах в рабстве и о любви, которую он испытывал к людям.

Но только когда Бьёрн захотел побольше узнать о словах Бога, что все едины перед вратами царствия Небесного, только тогда я понял, что их интересовало.

Я повторил слова апостола Павла, что Иисус добровольно пошел в рабство, чтобы стать ближе людям.

Лохмач тут же спросил:

— Ты хочешь сказать, что Иисус стал рабом, чтобы понять, что значит быть человеком?

— Может быть, — ответил я. — Во всяком случае, тот, кто не задумывается о рабстве и о положении рабов, никогда не поймет до конца человеческую душу.

Лохмач задумался. А Бьёрн принялся рассказывать о епископе Торгауте. Я понял, что он хотел сказать, что их Торгаут был ничем не хуже моего Патрика.

Перед уходом Лохмач неожиданно сказал мне:

— Хотел бы я знать, через какое время ты забудешь что значит быть рабом.

На следующий день из Скары вновь прислали гонца за Эгилем Эмундссоном. Его жена вновь была больна.

Меня очень удивил ответ Эгиля:

— Передайте ей от меня привет и скажите, что я приеду, когда сочту нужным. От болезни, которая ее поразила, никто еще не умирал.

И он посмотрел на Астрид.

Люди много говорили обо мне и Гуннхильд. Мы об этом совсем не думали, зато эти сплетни беспокоили других.

Однажды Рудольф вошел в трапезную, даже не постучавшись. Мне показалось, что он был удивлен, когда увидел, что мы просто сидим и разговариваем. Я сказал, что если он что-то ищет, то может быть он выберет для этого другое время. Он серьезно ответил, что я прав, и отправился восвояси.

Он мог приходить в любое время — между мной и Гуннхильд не происходило ничего, что мы хотели бы скрыть от постороннего взгляда.

Но почему?

Может, нам обоим казалось, что мы связаны обещаниями.

Она пришла ко мне из светлой страны любви Тирнанег, острове на западе, где нет ни болезней, ни старости, ни нужды, ни смерти, ни греха, ни горя. Она была женщиной, уговорившей Брана сына Фебала, отправиться на Остров Радости, где в воздухе звучат переливы арф, где волны моря чисты и прозрачны. Она была женщиной, уговорившей Конле сына Конна, взойти с ней в хрустальную лодку и отправиться по пурпурному морю в страну, где один день длится сотни лет.

Мы боялись коснуться друг друга, чтобы не разрушить что-то, чему мы не знали названия. Не разбить таинственного мгновения. Как говорится в Песни Песней Соломона:

Заклинаю вас, дщери Иерусалимские,Не будите и не тревожьте возлюбленной,Доколе ей угодно.

Мы разговаривали обо всем на свете. Даже самые обычные вещи приобретали для нас особенное значение.

Она рассказывала о своем детстве в Свитьоде.