Трюкач - Андрей Измайлов

Если назло, то… как-то не по себе. Зависимость и подчиненность. Она независима. Договорились, Ломакин?

Договорились.

– Звонить-то будем? – сообщнически спросил он.

– Кому? – выразила она неподдельное изумление.

– Да, действительно… – согласился он.

– Нет, если тебе надо позвонить – звони, – разрешила она. – А я бы причесалась. Где тут…

С точки зрения Ломакина, могла бы и не причесываться. Чудом, но прическа сохранила свой лоск и блеск. Отнюдь не по причине «афро», когда хоть так, хоть этак – густые мелкие колечки сохраняют бесформенную м-м… форму. Покойный дед Гасан нарекал подобное афро: «Черт в голове копейку искал!». Однако у Антонины волосы были прямые. Жесткие, отблескивающие и прямые – индейский вариант, дочь Монтесумы. Встряхнешь головой, – и они сами укладываются под собственной тяжестью. Слушайте, слушайте! А не парик ли у нее?! Мулатка как-никак, а волосы не вьются. Да нет, при недавней бурной неразберихе парик бы всяко съехал набок. Не гвоздиками же прибит! А, ладно! Дай бог, чтобы эта проблема стала последней в жизни. Причесаться, так причесаться. Тем более, что «причесаться» – эвфемизм сродни французскому «где тут выйти?», «сортир» то бишь, обрусевший до неприличия. Да, мужикам проще после всего такого, дамам – сложней. Причесаться, так причесаться. Где – тут…

– Тут – это там, – объяснил Ломакин. – По лестнице вниз, на этаж, где гардероб. Проводить?

– Еще скажи: помочь? – домашне съязвила она. И неслышно-бестелесно выскользнула из «Администратора».

Он вышел следом, но ее и след простыл.

Он запер дверь – и тут распахнулись остальные двери, хлынула толпа. Кино кончилось. Все смешалось. Он на секунду испугался, что и в самом деле след Антонины простыл. Поди найди! Потом он испугался не на секунду – на минуту, на пять, на десять минут, на полчаса. Бродил среди бомонда, отзывался на «привет старик!», жестом обещал примкнуть к могучей кучке, которая «что ж ты на сцену не поднялся?!» – «сейчас-сейчас, момент, мне тут… надо…» спускался вниз, в сортир (разумеется, в «М» – но кретином вслушиваясь в стенку, отделяющую от «Ж», чего, спрашивается, вслушивался? вот оно, вот оно, долгожданное попукивание, журчание, бульканье… чье?! Бог с ним! Сказано: вслушивался КРЕТИНОМ!).

Он поднялся на прежний уровень – уровень тусовки, коловращения, изысканого маскарада. Каждый волен радоваться маске, которую избрал.

– Милый-дорогой-любимый-единственный! – сладострастно завизжало сбоку и сбоку же налетело, обвило шею, зачеломкало. Чтоб все видели, а значит – не всерьез, шутка такая…

– Катя! – оторопел Ломакин. И проконстатировал – Катя…

– Не рад?! – нимфоманно щекотнула ухо давняя Катя периода массовки, периода «Кавказ подо мною!», периода комнаты на Съезжинской.

– Рад! – чурбан чурбаном ответствовал Ломакин.

– Ну и пошел ты тогда! – отринула его Катя, вернувшись к СВОИМ, откуда браво загоготали, мол, класс, как разыграли, оцените! Двадцать копеек!

А он задеревенел чурбан чурбаном, ибо как раз обнаружил в толпе Антонину. И она его обнаружила.

Вот, значит, как…

Антонина была не одна. Был какой-то низкорослый колобок в джинсе, рожа близорукого филина. Был какой-то вьюнош, больше всего похожий на лук-порей, проросший в полной темноте.

– Нина! – обрадовался он, приветственно помахав пальцами и одновременно стряхивая с себя эпизод с Катей (да пошла она!). Невольно, по тону, прозвучало так же, как получасом ранее у «кого бы там» в директорском зале – тепло-близко-виновато. Потому он никогда не назовет ее Тоней. Почувствуйте разницу. Нина.

– Знакомьтесь, – ритуально представила Антонина. – Солоненко, Евгений Павлович.

Колобок-филин потливо пожал руку и присовокупил:

– Генеральный директор «Ауры плюс».

Ломакин выразил лицом: неужто?! «Ауры плюс»?!

Ну, ваааще!… Что за «Аура плюс» такая, кстати? Развелось вас… Но по голосу определил – тот, который умиротворяющий «кто-то еще».

– А это… просто Ровинский… – презирающе бросила Антонина. Липнешь пиявкой, гадкий мальчик, – ничего не поделать, придется представить.

– Господин Ровинский! – с апломбом возомнившего о себе инфанта-подростка-престолонаследника провозгласил вьюнош, этикетно полупоклонившись. Свисающие концы узкого белого шарфа полоснули пол.

(Каждая деталь одежды должна быть функциональной. Этот шарф в дальнейшем вызывал у Ломакина единственное желание: сделать его шарф функциональным, удавить на нем крошку Цахеса к собачьей матери! Или ненароком полюбопытствовать: Ровинский, а если ты поездом куда-нибудь едешь – тебе проводники не говорят на выходе: «Полотенце верните!»?).

Елей указал – вот он, третий лишний.

А где же «кто бы там»?

Антонина непроизвольно глянула поверх голов. Ломакин непроизвольно оглянулся. Спина-респект (если спина может быть респектабельной… может-может!) Мелькнула вдали, на лестнице, где курили. Вот завернула вниз – неясный профиль. Полупрофиль. Не бегство, но обусловленное протоколом, «я вас покину…». Но – мысленно вместе! «Кто бы там».

– А это… – почти неуловимо замялась Антонина. В самом-то деле! Кто бы это мог быть? Мало ли, что звонили вместе от «Администратора». Еще не повод для знакомства.

– Ломакин, Виктор… – заносчиво, от неловкости ситуации, объявил себя Ломакин. Эка! Здесь лежит Суворов. Простенько и со вкусом. Старик Державин благословил бы. Мол, всяк знать должен!

– Каскадер, – нежданно-негаданно пояснила Антонина. – В «Изверге» – это он.

(Откуда?! Как?! Он ведь ничего не говорил!… Узнала, отвечала потом Антонина, узнала и все! Спина-то твоя, не Ярского? Ну! Совсем меня за дурочку держишь?!).

– Да-а-а?! – восхитился филин-Солоненко. – И по крышам. – вы?! Без страховки?!

Слаб человек. Ломакин – человек.

Расслабился, поддался. Хоть кто-то оценил!

Распорядился насчет столика, распорядился насчет блюд, распорядился насчет «не мешайте нам!».

– Вы, как я погляжу, здесь частый гость?

– Некоторым образом. А вы?

– Да вот думаю: купить, что ли, эту развалину целиком и полностью. Можно было бы из нее сотворить нечто попристойней. – И Ленфильм в придачу. Отстроить, отреставрировать, сделать настоящую фабрику грез. Я, собственно, почему здесь? Здесь должен быть ваш… ваш начальник. Как его? Голытьба? – намеренно раздражал филин-Солоненко.

– Голутва? – уточнил Ломакин. И еще раз уточнил, – Он не мой начальник. Я – сам по себе.

– А как это? – дружески приник к нему крошка Цахес – Ровинский. – Как это – сам по себе?

Проти-и-ивный! Ломакин отпрянул, вроде бы демонстрируя: а вот так – сам по себе, на дистанции!

Но гадкий мальчик что-то унюхал. И шмыгающе втянул ноздрями, давая понять: унюхал.

– Стиморол! – ляпнул Ломакин. – Неповторимый, устойчивый вкус! – не отбрыкиваться же всерьез: отыди от меня, крошка! отыди, гадкий мальчик.

– Magie noire… – протянул вьюнош. – Ам-м-м… Черная магия! – и ниспослал взгляд-дуплет – филину и Антонине: ага?! попробуй возрази, что не ага!

Стиморол стиморолом – дыхание свежо, но растворимо. А вот стойкий аромат «Черной магии», передаваемый трением-соприкосновением… хранить вечно, да. Попробуй непринужденно заяви, выгораживая даму: люблю, знаете, ли, поутру, силой своей играючи, рубить дрова, а после – обливаться из ковша только и непременно «Magie noire»!

Все всё поняли. И все сделали вид, что никто ничего не понял. А чего?! Со свечкой в ногах стоял?! Ну ты, проницательный! Ты, ты, проросший в темноте! Ну?! То-то…

Лучше давайте к делу, к делу!

Дело. Как вам, «Изверг»?

Да никак, если честно.

И правильно! Любое кино сейчас – никак, если честно.

То есть?

А то и есть…

И Ломакина понесло. И не потому, что он жаждал самостоятельности или был таким искушенным. Просто молотил языком, отвлекая, отманивая от темы Антонина.

– Вы серьезно? В смысле, купить Дом кино и Ленфильм?

– Хм… В принципе, не исключено, Хотя… Сами подумайте, надо?…

– Надо! – впопыхах вякнул Ломакин и – увел: – Только зачем? Сами подумайте.

– Я и думаю, – поощряюще согласился Солоненко. – А ваши позитивные предложения?

Не кинофильм, а видеофильм! Отпадает громоздкая аппаратура. Отпадает проблема проката. Умеючи даже сегодня нашим деятелям кино можно подсказать неплохой бизнес на видео. Как вариант: купил кассет в Гонконге по десять центов, записал на них свой фильм, продал здесь за пятьдесят. Для затравки на ту же кассету вторым номером, записать нечто эммануэльное – точно возьмут. А сколько копий есть возможность записать? Сколько угодно. А сколько по России пунктов проката? Сколько угодно. Вот и считайте… А Ленфильм – что ж, Ленфильм хиреет. «Изверг» закончил – о, праздник! Разок прокатали в Доме кино – о, праздник! Фильм, вы правы, средненький, но сам факт – отсняли, уложились, денег спонсор подкинул! О, праздник! Так несло Ломакина – он играл увлеченность, дабы не замечать продирающуюся сквозь фуршетников цербершу, жестикулирующую, беззвучно артикулирующую, губы дудочкой. Чего надо-то?!