Покинутая женщина - Дениз Робинс

Он как мог утешил несчастную, заверил, что она будет смотреть на многое не так мрачно, когда восстановит силы, и ушел.

Как обычно, в тот вечер после работы Ивонну пришел навестить Форбс. Он был в прекрасном настроении и, коротко справившись о ее здоровье, с гордостью сообщил, что ему дали исключительно хорошую аттестацию. Еще он имел разговор с Алистиром Борном, своим начальником, генералом. И, как выяснилось, все шансы были за то, что в марте его назначат на новую должность с перспективой повышения звания до подполковника.

Ивонна смотрела на его возбужденное, раскрасневшееся лицо и слушала его почти с материнским интересом. Она знала, что значат для Форбса успехи по службе.

— Ах, дорогой, я так рада за тебя!

— Да, это замечательно. Я еще не знаю, куда меня назначат. Сам генерал не знает. Во всяком случае, это будет штабная работа. Подполковник Джеффертон. Неплохо звучит, а, дорогая?

— Это звучит прекрасно.

— Во всяком случае, в марте мы возвращаемся в Англию. Потом, после отпуска, возможно, поедем в Германию.

Ивонна кивнула. Но ничего не сказала, сложив перед собой руки. После вспышки эмоций во время разговора со Стивеном Колдером она немного успокоилась. Сейчас она была равнодушна, словно все, что говорил ей Форбс, ее не касалось… как будто блестящая перспектива получить звание подполковника касалась только его одного, а она была здесь как бы ни при чем. Взгляд Ивонны блуждал по комнате, полной цветов. Ее друзья в Фэйде были так добры к ней — люди, вроде Брауни, каждый день навещали ее, кто приносил розы, кто газеты, кто книгу — все с готовностью делились последними сплетнями. Погода стояла в те дни прекрасная. Голубое небо, яркое солнце, прохладные ночи. И все же она была очень далека от этих мест — и от самого Форбса. Как будто во время ее болезни у нее внутри что-то умерло, и осталась одна пустая оболочка. Но осталось еще и острое чувство тоски, унять которое было невозможно. Через некоторое время Форбс прекратил свою болтовню и повнимательнее присмотрелся к своей жене. Ее вид в эти дни вызывал в нем тревогу. Она так похудела и побледнела. Густые каштановые волосы поредели, утратили свой блеск. От болезни Ивонна повзрослела — сейчас это была изможденная молодая женщина, а не прежняя сияющая юная девушка. Она всегда будет красивой, думал Форбс. Но сегодня его не на шутку встревожило новое настроение, исходившее от нее — явная апатия и полное равнодушие к каждому, сказанному им слову.

— Ты хорошо себя чувствуешь, дорогая? — спросил Форбс, — тебе сегодня не хуже?

— Нет, мне гораздо лучше, спасибо, дорогой.

Форбс подергал мочку своего уха.

— Мне сказали, что через неделю тебя можно будет забрать из больницы.

— Хорошо.

— Тогда ты быстро встанешь на ноги — тебе, наверное, так осточертела больница.

Ивонна молча кивнула, но подумала: «…Будет хуже в сто раз — пытаться начать с Форбсом новую жизнь… стараться сделать его счастливым, а самой при этом чувствовать отвращение к жизни. И почему доктор не дал мне тогда умереть. Я ни на что не гожусь… Я никого не в состоянии сделать счастливым… Все безнадежно!»

Ивонна почувствовала руку Форбса на своих руках и невольно съежилась от прикосновения его сильных пальцев. С какой бы симпатией она не относилась к нему, Форбс, с его крепким здоровьем, с его приподнятым настроением, с его веселым, трезвым взглядом на жизнь ужасно раздражал ее в ее нынешнем измученном, издерганном состоянии.

— Тебе не терпится снова вернуться ко мне, душечка? — пробормотал Форбс с любовным блеском в голубых глазах.

Она сглотнула комок в горле и, повернувшись к мужу, посмотрела на него честными глазами.

— Я хочу вернуться в Англию, Форбс. Я не выдержу в Фэйде еще три месяца. Египет угнетает меня. Здесь, в нашей квартире, столько воспоминаний… Я провела столько часов за вязаньем для малыша…

Ивонна поперхнулась и умолкла.

Форбс почувствовал ужасное смущение и жалость. Он склонился и коснулся губами ее щеки.

— Бедная моя, если бы ты знала, как мне жаль. Я понимаю, что ты пережила. Но доктор говорит, что у нас еще может быть ребенок, когда-нибудь.

Ивонна удивила его горячностью своего ответа:

— Нет, не будет. Никогда. Я знаю, что ничего не получится. И даже не хочу пытаться.

Это одновременно огорчило и озадачило Форбса. Но все же он сумел выдавить на своем лице улыбку. Его предупредили, что Ивонну нельзя огорчать.

— Во всяком случае, мы довольно долго не будем об этом думать, — сказал он весело. — Сначала ты должна поправиться.

— Отпусти меня домой, Форбс, — сказала Ивонна глухим голосом, — как только я буду в состоянии перенести поездку, посади меня на пароход — я хочу немного побыть с мамой, побыть подальше отсюда.

Форбс покрутил в руках трубку. Он был страшно разочарован. В этом году из-за частых болезней Ивонны он слишком часто оказывался один и так мечтал забрать ее обратно в их квартиру, начать с ней новую, нормальную жизнь. Конечно, если Ивонна уедет домой, они расстанутся всего на три месяца, потом они снова будут вместе. Форбс стал размышлять на эту тему и пришел к выводу, что, в конце концов, это даже и к лучшему… мать позаботится о ней, выходит… полная смена обстановки после трех лет пребывания в Египте пойдет ей только на пользу. Конечно, ни в коем случае нельзя подвергать ее риску еще раз перенести здесь дизентерию. Форбс повеселел и сказал:

— Хорошо, дорогая. Ты поедешь домой, как только я смогу посадить тебя на пароход. Я позвоню в агентство и попрошу билеты поприличнее. Тогда, к тому времени, когда срок моей службы здесь закончится, ты полностью придешь в себя, и, если мне дадут звание подполковника, мы вместе поедем в Германию.

Ивонна позволила мужу держать себя за руку и изливаться насчет того, какая райская жизнь ожидает их где-то на берегах Рейна. Но она почти не слушала его. Она ощущала только лишь огромное облегчение от того, что Форбс не стал спорить с ней и согласился отправить ее домой. В тот момент даже Стивен Байст не занимал ее мысли. Ивонна хотела вернуться в Лондон, в свою семью, в бедный старый дом в Хэмпстеде, почувствовать нежные поцелуи дождя на щеках, увидеть серое небо, весенние нарциссы в отцовском саду, бледные лица вместо смуглых. Она с радостью перенесла бы скудость и ограниченное питание, холод и туманы, если все это было в Англии. Она больше никогда не желала видеть Египет, а особенно Суэцкий канал. И еще, призналась себе Ивонна с угрызениями совести — она не желала больше и видеть Форбса, и, тем более, выполнять обязанности его жены.

Ей хотелось быть одной.