Жизнь Рембо - Грэм Робб

«Месье Рембо теперь изменил свою тактику и работал в наивной (он!), сильно и намеренно упрощенной форме, используя только ассонансы (неполные рифмы), расплывчатые термины, детские или народные обороты речи. Поступая таким образом, он творил чудеса простоты стиля, реальных размытостей и очарования, столь легких и тонких, почти неуловимых:

Ее обрели.Что обрели?Вечность! СлилисьВ ней море и солнце!О дух мой на страже,Слова повториТьмы ночи ничтожной,Зажженной зари.Людей одобренье,Всеобщий порыв –Ты сбросил их бремяИ воспарил.Ведь только у этихАтласных костровВысокий Долг светит,Нет суетных слов».

Поскольку Верлен сохранил очень мало из того, что ему говорил Рембо, Делаэ, видимо, является лучшим проводником по этой анорексичной лирике. Идея, как объяснял ему Рембо, состоит в том, чтобы «открыть чувства», а затем «зафиксировать» и записать впечатления, не важно, сколь они мимолетны или нелогичны[322]. Это был своего рода фотографический реализм без кухонных раковин и статистических данных. Рембо столбил огромную новую территорию поэзии: спектр попадания разума в альтернативные реальности. Пугающий простор стиха дает ощущение возможности вторгнуться в разум:

О, зáмки, о, смена времен!Недостатков кто не лишен?О, замки, о, смена времен!Постигал я магию счастья,В чем никто не избегнет участья.Пусть же снова оно расцветет,Когда галльский петух пропоет.…

Собственный отчет Рембо об этих ранних экспериментах в «Одном лете в аду» не столь таинственный, как это может показаться: «Я приучил себя к обыкновенной галлюцинации: на месте завода перед моими глазами откровенно возникала мечеть, школа барабанщиков, построенная ангелами, коляски на дорогах неба, салон в глубине озера, чудовища, тайны; название водевиля порождало ужасы в моем сознании».

Такую простую форму замещения, которую, пожалуй, лучше всего назвать неореализмом, можно увидеть на примере стихотворения Larme («Слеза») с его психотропными описаниями облаков и грозовых туч:

Вдали от птиц, от пастбищ, от крестьянок,Средь вереска коленопреклоненный,Я жадно пил под сенью нежных рощ,В полдневной дымке, теплой и зеленой.Из этих желтых фляг, из молодой Уазы,– Немые вязы, хмурость небосклона, –От хижины моей вдали что мог я пить?Напиток золотой и потогонный.Дурною вывеской корчмы как будто стал я.Затем все небо изменилось под грозой.Был черный край, озера и вокзалы,И колоннада среди ночи голубой.В песок нетронутый ушла лесная влага,Швырялся льдинками холодный ветер с неба…Как золота иль жемчуга ловец,Желаньем пить объят я разве не был?

На следующем этапе необходимо было изменить выразительные средства: «Затем я стал объяснять свои магические софизмы с помощью галлюцинации слов».

«Галлюцинация слов» – это лингвистический эквивалент видения предметов: гласные и согласные звуки, которые доходят до слуха, как музыкальные фразы, слова, которые теряют свои очертания, как облака, так что вместо того, чтобы есть boudin noir (черный пудинг), поэт обнаруживает, что питается bouts d’air noir (частицами черного воздуха).

Представление Рембо о самом себе как о реалисте ставит его в небольшое меньшинство среди его критиков. Но это были не случайные галлюцинации. Духовные песни, которые летят вслед за «реки Черносмородинной потоком» в Fêtes de la patience («Празднества терпения»), были не просто роем свободно парящих символов[323]. Пораженчество постструктуралистской теории было совсем незнакомо Рембо. Если язык не адекватен задаче, его нужно изобрести заново.

Все эти словесные эксперименты имеют скрытый мотив, который ставит их далеко за пределами профессиональной литературы. В «Одном лете в аду» Рембо придает своим песням концепцию, которая очаровала его в произведениях иллюминатов XIX века: что за сценическими декорациями сенсорных впечатлений лежит чистая, абсолютная реальность. С астрономическим предвидением он сравнивает эту реальность с чернотой космоса: «Наконец-то – о, счастье! о, разум! – я раздвинул на небе лазурь, которая была черной, и зажил жизнью золотистой искры природного света»[324]. Эту окончательную истину можно увидеть лишь в скоротечные моменты, когда чувства больше неотделимы от объекта восприятия, когда личность испаряется, подобно «мошке, опьяневшей от писсуара корчмы, влюбленной в сорные травы и растворившейся в луче!».

Вопрос: как может личность, способная к распаду, осуществлять контроль над средствами выражения? Для этого надо было найти форму, которая могла бы выступить в качестве средства выражения и распространения мыслей. Действительно ли или нет, Рембо ожидал, что это средство выражения и распространения мыслей перенесет его в чудесную новую реальность, эксперимент будет увлекательным испытанием его поэтического мастерства: как найти точные формы записи, где описание кажется невозможным.

Рембо наткнулся на некоторые перспективные комплектующие этого средства выражения и распространения мыслей в Шарлевильской публичной библиотеке: десять забытых томов, в которых содержалось полное либретто легкой оперы композитора XVIII века Шарля Фавара.

На первый взгляд лирика Фавара выглядит слишком легкой, чтобы заинтересовать Рембо. Ленивые пастухи и слишком чувствительные доярки топят свои вялые печали в бесконечном потоке простой гармонии. Именно эти качества и искал Рембо. Фрагменты из Фавара, уже побледневшие от ничтожества, вновь возникают в стихах Рембо, вырезанные и вставленные в некую пророческую непонятность:

Больше нет у меня желаний:Опекать мою жизнь оно станет.Обрели эти чары плоть,Все усилья смогли побороть.Что же слово мое означает?Ускользает оно, улетает!

Этот метод выборки не имеет прецедентов во французской поэзии, хотя, очевидно, имеет прецеденты в человеческой психике. Рембо воссоздавал фон из размытых звуков и впечатлений, которые должны быть отфильтрованы в процессе создания литературного произведения.

Песни Рембо были использованы для заполнения поэтического пробела весны 1872 года с любым выразительным средством, которому случалось соответствовать повествованию. По некоторым сведениям, он был безумно счастлив, по другим – безумно несчастен. Но суть этой техники состояла в том, чтобы стереть личность поэта из стихотворения и создать анонимную песнь: короткие, литургические отрывки, целью которых было вызвать состояние религиозного созерцания, но которые также содержат определенные воспоминания или духовную задачу[325].

Доминирующая тема появляется почти во всем, что писал Рембо в арденнской глуши: первое искушение Христа. Человек не может жить лишь хлебом единым (или, в случае Верлена, абсентом):

Идем! Вином бурлящимТам волны в берег бьют,Аперитивы в чащахС высоких гор бегут.

Спешите, пилигримы:Зеленый ждет абсент…

Пейзажи эти – мимо!Что значит хмель, друзья?Нет! Стать добычей тленаЯ предпочту скорейВ пруду, под мерзкой пенойСредь затонувших пней.

Грызущий скалы скиталец из этих стихов является духовным алкоголиком, «страждущим» от «грозной Гидры» своей жажды, и, ведомый резями в желудке, страдает от обезвоживания в мире настоек, вин и рек черносмородинового ликера.

Существует несколько ссылок на его предстоящее «мученичество». В L’Éternité («Вечность») содержится туманный намек на то, что она состоит из «ученья и бденья» (этимологически из «знания» и «страдания»). Но эти темы являются элементами конструкции, в которых ритмы и рифмы играют одинаково важную роль. Попытки расшифровать скрытые послания Рембо заслонили его практические достижения. Некоторые из тайных намеков оказались, во всяком случае, довольно скромными: «галльский петух» (намекая, очевидно[326], на триумфальную эрекцию), или паук, который ест фиалки:

Волк под деревом кричал,И выплевывал он перья,Пожирая дичь… А я,Сам себя грызу теперь я.Ждет салат и ждут плоды,Чтоб срывать их стали снова.А паук фиалки ест,Ничего не ест другого.Мне б кипеть, чтоб кипятокВозле храма СоломонаВдоль по ржавчине потек,Слился с водами Кедрона.

Изамбар был ближе к истине, когда заметил, что некоторые из припевов Рембо заимствованы из народных песен, которые он имел обыкновение петь и которые он, кажется, собирал в своих странствиях: