Екатерина II и ее мир: Статьи разных лет - Дэвид Гриффитс

Если родство между «Большим Наказом» императрицы и Грамотами не всегда очевидно, этого нельзя сказать о родстве «Наказа» и закона о губернской реформе, или «Учреждения для управления губерний Всероссийской империи»{373}. Здесь связь вполне очевидна. Если Россия должна пользоваться благами цивилизации, благами «регулярного» государства, порядок, как заявила императрица в своем «Наказе», надо привнести и в провинции. Порядок этот она и пыталась установить посредством губернской реформы, основанной на принципах, подробно изложенных в ее «Наказе».

Екатерина, посылая Вольтеру немецкий перевод «Учреждений», заявила: «Наше законодательное здание возвышается мало помалу; основанием для него служит Наказ: я его послала вам десять лет тому назад». Если ее корреспондент внимательно прочитал законы, то наверняка заметил, что они «не противоречат принципам [«Наказа»], но истекают из них»{374}. Императрица обещала, что последуют другие узаконения, и в результате создание свода законов окажется совсем несложным делом. И узаконения последовали. Среди них был «Устав благочиния, или полицейский», изданный 8 апреля 1782 года, который детально излагал обязанности учреждений, ответственных за поддержание законности и правопорядка, санитарное состояние и общее благополучие в городе, а также определял их штат. Взятые вместе, эти два законодательных акта[143] следует рассматривать как составные части фундаментального закона, который стремилась создать императрица. Они же обеспечивают связь между «Большим Наказом» и Грамотами 1785 года.

Учреждение о губерниях и Устав благочиния создали основу для систематизации управления на местном уровне. Они содержали (хотя и далеко не полное) руководство для общества, объяснявшее его роль в новых учреждениях. Однако у государства, как говорилось выше, не хватало людских ресурсов, чтобы как следует заполнить штатом эти учреждения. Здесь как раз и заняли свое место Грамоты. Они формализовали на местном уровне сословные корпорации, которые могли не только дать недостающие людские ресурсы, но в некоторых случаях и подобрать их. При приемлемых для себя издержках государство вовлекало в государственный аппарат тысячи отставных и неслужилых дворян, уважаемых купцов и ремесленников. Возник некоторый запас людских ресурсов, откуда можно было черпать заседателей и других судебных должностных лиц, а также полицейских чиновников, предусмотренных законами 1775 и 1782 годов. Кроме того, местное самоуправление, осуществляемое через корпорации, поможет государству направить ресурсы общества на службу монарху самым эффективным образом. Монарх и общество в России могли теперь идти в одном направлении.

Если бы даже дело ограничилось попыткой создать общество на базе сословий и сформировать сами сословия, то Грамоты и тогда заслуженно изучались бы как вехи российской политической истории. Но императрица пошла дальше. В то время личность была беззащитна перед лицом государственной власти, тем более в России. Однако даже при желании изменить это положение было бы преждевременно думать о создании совершенно свободной личности, не входящей ни в какие юридические или экономические группы; это значило бы приближение социальной анархии, риск, на который ни один здравомыслящий правитель не пойдет по своей воле. Поскольку идея равенства всех граждан перед законом была чужда самой природе абсолютной монархии, Екатерина II пошла по пути обеспечения прав и привилегий индивида через его членство в одном из вновь установленных сословий. Это действие с современной точки зрения едва ли выглядит прогрессивным, но в то время оно казалось уместным.

Чтобы вселить жизнь в корпоративные структуры, создававшиеся императрицей, их надо было наделить четко определенными правами и привилегиями, пусть даже абстрактными и бессмысленными в отношении государственных крестьян. Ведь именно привилегия, даваемая членством в корпорации, являлась «основным механизмом воздействия короны на различные составные части общества» — если применить к России высказывание, которое первоначально относилось к роли корпораций в конце ancien régime во Франции{375}. Без предоставления привилегии приписка к сословию остается пустым жестом. Призвав или, вернее, заклиная, как духов, установленные законом и наделенные привилегиями корпорации выступить посредником между личностью и государством, или, лучше сказать, создав их для этого, императрица всего лишь следовала хорошо зарекомендовавшему себя европейскому прецеденту, причем в тот момент, когда на континенте ему еще не было никакой альтернативы.

Если привилегии, прошедшие через фильтр сословия, обслуживали потребности государства, они служили и потребностям личности, которую затрагивали. Они обеспечивали этой личности закрепленное законом право на жизнь, на владение собственностью, привилегию заниматься конкретной формой экономической деятельности и все другие привилегии, предписанные статусом. Эти гарантии были просто необходимы для ежедневного существования, но в какой иной форме можно было их получить? Немецкий историк Дитрих Герхард очень обоснованно заметил:

Привилегия выполняет как для личности, так и для корпорации ту функцию, какую в современном мире, после Американской и Французской революций — и только после них, — взяло на себя фундаментальное понятие равенства всех перед законом, или равных гражданских прав, прав человека и гражданина{376}. 

Грамоты императрицы — это именно такой случай, и даже их беглый просмотр показывает, что они были задуманы с тем, чтобы перенести на ее подданных многие из привилегий, которыми традиционно пользовались представители сословий на континенте. Дворянину, например, была предоставлена почти монополия на использование крепостного труда, а также освобождение от унизительных подушного налогообложения и телесных наказаний. Горожанин тоже получил определенные преимущества. Он получил кое-какое городское саморегулирование, почти самоуправление, и почти что монополию на городскую торговлю. Не был забыт и государственный крестьянин, когда дело дошло до раздачи привилегий, во всяком случае на стадии проекта. Ему обещали стабильную привязку к земле, такую, которая, как казалось, исключала возможность его перевода в частную собственность землевладельца. Члены всех трех сословий получили существенные гарантии прав на жизнь и на владение имуществом.

Едва ли надо добавлять, что привилегии, предоставленные сословиям в Европе, с одной стороны, и привилегии, дававшиеся сословиям в России этими тремя Грамотами, с другой, были совершенно не равны по степени их желательности (desirability), даже по представлениям того времени. В раннее Новое время мало кто, если вообще кто-то, предпочел бы сомнительную привилегию своими руками обрабатывать землю привилегии управлять населенным поместьем, в котором трудятся крепостные крестьяне, или привилегии заниматься внешней торговлей. Это бесспорно. Вопросы желательности и даже справедливости тут ни при чем — такова была социальная модель в эпоху, когда Грамоты создавались. Установленная иерархия привилегий и даже обратная ей иерархия обязанностей были типичны для всех европейских обществ. Вопрос состоял скорее в равноценности, а не в равенстве или желательности. Даже в той высшей точке, где Грамота в общих чертах описывала привилегии, не имевшие ни намека на привлекательность, а именно привилегии государственных крестьян, она, как отметил Роджер Бартлетт, предлагала хотя и грубо, но все же равноценные привилегии{377}. Вопросы желательности, справедливости и даже равенства впервые возникнут на политической повестке дня только с Французской революцией. Да, революция была уже на горизонте, но все же она еще не пришла и не изменила расстановку политических сил. Приход ее был непредсказуем, еще менее — предсказан.

Благодаря привилегии, введение которой гарантировало, что государство не будет пытаться нарушить неприкосновенность повседневной жизни законопослушного подданного, мы не ошибемся, если назовем Грамоты существенными компонентами конституции, если использовать этот термин так, как он понимался в эпоху до революций. Это утверждение вполне может показаться читателю спорным, и не без основания. Но читатель должен напомнить себе, что он наверняка придает слову «конституция» смысл, который укоренился относительно недавно, беря свое происхождение от американского опыта второй половины 1780-х и в еще большей степени — от французского, на несколько лет более позднего. В обоих случаях были разработаны конституции, стилистически принадлежавшие новой, модерной эпохе для замены старых моделей управления, которые были дискредитированы и даже сметены с лица земли. Но в России XVIII века было, конечно, не так. Ее конституция не возникла из коллективной воли народа, объединившегося, чтобы попытаться создать новую форму правительства — правительства, ответственного перед народом. «Старый порядок» дискредитирован не был; как ничто другое, блестящие военные победы на протяжении всего века служили укреплению порядка существующего. В силу иных временных рамок и обстоятельств политическое значение, вкладывавшееся в слово «конституция» во времена Екатерины II, в том числе и самой императрицей, было отчетливо домодерным.