Xирург - Марина Степнова

Анна!

Выключатель щелкнул бесшумно, зато свет хлестанул по глазам чуть ли не со звоном, Хрипунов даже руку вскинул, прикрывая опаленные веки, и чуть не упал, споткнувшись о какую-то мягкую кучу под ногами. Или упал, потому что мир, не тускнея, мягко перевернулся и полуослепший Хрипунов в первый раз не во сне услышал гнусавый, с подлыми пластиночными завываниями голос и — надо же, а вот это уже во второй раз — понял, что именно голос произносит — тыу чтоуу сдеуауа суо суэтуом? И тут же из плотно натянутого жара выплыла Анна, наклонилась, сузила огромные глаза, совершенно черные (черные?!), непроницаемые, без малейшего проблеска белков, как будто смотрела гигантская ящерица. Или змея. Или не Анна, потому что…

Потому что у нее было ДРУГОЕ лицо. Точно такое же, но другое, словно едва сдвинутое по идеально просчитанным швам, с неаккуратно наклеенной странной улыбкой, и это было так чудовищно, так страшно, что отчетливо щелкнули, спасая сознание, маленькие тихие предохранители, и Хрипунов, проваливаясь в обморок, услышал, как голос еще раз провыл — Тыу чтоуу сдеуауа суо суэтуом? — и на самой границе жизни понял, что это воет он сам.

Он пришел в себя минут через сорок, и, не открывая глаз, ощутил, что один — и в комнате, и в квартире, только уютно журчало лампочкой крошечное бра над диваном — банальная безобидная сороковаттка, способная ослепить и сбить с толку разве что пушистую ночную бабочку. Хрипунов, кряхтя, поднялся с пола. Лицо тянуло и саднило, словно он попытался заживо сунуть голову в духовку, под слезящимися веками прыгали и пульсировали ало-белые кляксы.

Как ты это сделала? Как?

На всякий случай Хрипунов обошел квартиру, огромную, бездарную, дорогую, окликая смущенные, насторожившиеся комнаты, щелкая клавишами, дергая за шнурки, нажимая на кнопки и сам удивляясь тому, как в самых неожиданных местах вспыхивают пятна, разливаются световые лужи, скрещиваются круглые лучи, выхватывая из полумрака то модерновую фотографию, то бездонное зеркало, то бесполезный столик с мучительно изогнутой безделушкой. Темные углы от этого становились еще туманнее и темнее, раздвигая стены прямо в ночное московское жерло. Правильно организованное световое пространство — так, кажется, объясняла барышня-дизайнер, лисьей ухваточкой подкладывая Хрипунову грабительские счета. А какая дрянь получилась на выходе — ни света, ни пространства. Никого.

Хрипунов вернулся в комнату Анны. Включил свет и здесь, машинально зажмурившись — глаза еще помнили дикую болезненную вспышку. Нет, все нормально. Ничего инфернального, не считая невероятного беспорядка — в комнате как будто прогулялся маленький бесноватый самум. Мягкая куча, о которую он споткнулся, оказалась… Хрипунов наклонился изумленно, взъерошил ладонью ласковый сверкающий мех. Точно — шубы. Целый ворох шуб. Черные, серебристые, платиновые, голубоватые, рыжие с нежным подпалом, ненормально-лиловые и кислотно-изумрудные — все в сияющих баснословных искрах, безвольно раскинувшие расклешенные полы, заломившие легкие просторные рукава, вывернувшие наружу соблазнительную, шелковую, тревожную подкладку. Норка. Снова норка. Это, кажется, соболь. А вот эта невзрачная жемчужно-серенькая штучка точно из шиншиллы. Хрипунов потянул за витой шнурок глянцевую картонку с ценником. Сто пятьдесят тысяч у.е. Эта? Сорок девять тысяч. Эта?

Он расшвыривал шубы ногами, как будто брел с дядей Сашей по сентябрьскому больничному парку, загребая ботинками шуршащие, невесомые, пахучие листья и щурясь на подслеповатое простуженное солнце. Довольно на сегодня смерти, Аркадий, пойдемте-ка лучше листья пинать. Все точно так же. Как будто жизнь пропустила нужную развязку и так и не сумела соскочить с бессмысленного окружного кольца.

Под шубными залежами захрустели пакеты с громкими аляповатыми логотипами — полураздавленные, полурастоптанные, полупоперхнувшиеся какими-то лоскутами, тряпками, этикетками и кружевами. Хрипунов поддел носком пакет поменьше и оттуда с тихим уютным шорохом поползли бирюзовые коробочки, увитые знаменитыми на весь мир белыми ленточками. Ужин у Tiffany. Паралич воли. Даная и бриллиантовый дождь.

Вот, значит, как ты этим распорядилась.

Санта Анна.

А я был уверен, что приведу тебя к сирым и прокаженным…

Долото плоское с двухсторонней заточкой. Долото с квадратной ручкой желобоватое изогнутое. Долото с рифленой ручкой плоское, левое и правое. Долото с шестигранной ручкой.

Где-то заухал телефон, ему пискливыми птичьими голосами откликнулись трубки, предусмотрительно расшвырянные по всей квартире, и все равно, когда надо, ни одну не найдешь — да и стоит ли торопиться, если после третьего гудка все равно заработает автоответчик. В десяти случаях из восьми звонят пациентки. Ах, Аркадий Владимирович, я вам так благодарна, вы себе не представляете… Нет, не представляю. Автоответчик, щелкнув, сказал голосом Хрипунова: пожалуйста, оставьте свое сообщение после сигнала… И тут же истошно закричал Медоев, ужасно, как будто его свежевали заживо — Аркадий, Аркадииииий! — Хрипунов, чуть не свернув себе шею, бросился к телефону, но не успел, Медоев внезапно замолчал, будто выключенный, в трубке что-то вкрадчиво и мягко прошуршало, а потом чья-то спокойная невидимая рука нажала на кнопку отбоя.

В Москве можно застрять в пробке даже в начале одиннадцатого ночи, но Хрипунову повезло, он доехал до медоевского агентства не сбив ни одного ночного бродягу, и ни разу не застряв ни на одном светофоре. Впрочем, ни одного светофора и не было. В особнячке уютно желтели огромные окна, когда-то здесь обитало степенное купеческое семейство, супруг, супруга, три доспевающие дочки, причем за нежную и прелестную ножку каждой запросто могли спрятаться сразу две худосочные медоевские модели. По утрам — чай из самовара, варенье из райских яблочек, солнечных и прозрачных насквозь, как шары на рождественской елке.

Хрипунов нажал кнопку домофона, послушал, как переливается в пустом холле праздничная трель. Подождал. И аккуратно толкнул плечом тяжелую незапертую дверь. Охранник в черной мягкой форме валялся на мраморном полу, неловко вывернув ногу в тяжелом ботинке. Хрипунов присел на корточки, поискал на толстой безжизненной шее ртутную бусину пульса, покачал сочувственно головой. Круглые сутки торчать среди вертлявых хорошеньких шлюх и не быть при этом ни гомиком, ни импотентом. Тяжелая служба.

Кабинет Медоева был распахнут и пуст, потому что самого Медоева, уронившего лысоватую голову на наполеоновский стол, в расчет уже можно было не принимать, он был безнадежно мертв, и даже причудливые рыбки в гигантском, на полстены аквариуме, плавали кверху бледными брюшками — забава для начинающих карьеру девочек, уловка стареющего ловеласа — посмотри, что у меня есть, дочка, вау, как прикольно, оп, и маленькие прозрачные трусики уже зажаты в кулаке, а дочка старательно, как в кино, стонет, оттопырив голый недоразвитый задик, и краем глаза увлеченно наблюдая за блескучими хвостиками и плавниками в зеленоватой, кудрявой воде.

Хрипунов приподнял тяжелую мертвую голову Медоева, посмотрел в передернутое, как затвор, заклинившее лицо. Я же просил тебя, Арсен. Просил. Что ты ей сказал? Что ты сам вообще знал, а? Голова с негромким твердым стуком подпрыгнула на столешнице, Хрипунов огляделся, подобрал с пола черную контактную линзу, огромную, во весь глаз. Из магазина смешных ужасов. Бывают белые, желтые, налившиеся кровью. Очень смешно, Анна. Очень. Прямо до смерти.

Уезжать было глупо, все равно найдут через пару часов — уж лучше сразу отмучаться со всеми формальностями, тем более, что он на в чем не виноват, по медоевским губам даже стажеру видно, что причиной смерти послужила острая сердечная недостаточность, или, если выражаться красиво — разрыв сердца. Ни за что в жизни не поверил бы, что у тебя тоже есть сердце, Арсен.

Хрипунов достал из кармана мобильный, спокойно вызвал скорую, следом — милицию и, опустившись в низкое кресло, почти с наслаждением вытянул ноги и закурил. Что за день, господи! Надеюсь, она тут не слишком наследила. И все-таки поехала домой.

На беседы и протоколы ушло еще часа три, так что домой Хрипунов вернулся уже ближе к утру, наполненный звонкой, молодой, совершенно студенческой усталостью, будто после ночного дежурства, и впереди вся жизнь, и самое главное — пара часов суматошного, голодного, чуткого, головокружительного сна. Анна сидела в прихожей, прямо на полу, скукоженная, жалкая, в каком-то немыслимом и незнакомом — сплошь лунные голографические блестки — платье. Хрипунов постоял над ней, неторопливо раскачиваясь с пятки на носок, подумал, а потом рывком, как мертвому Медоеву, задрал ей лицо, все наискось перетянутое скотчем, грязное, неузнаваемо распухшее от слез. Скотч кое-где отклеился, повис, от улыбки, убившей Медоева, не осталось и следа. Хрипунов тремя рывками содрал с ее лица липкую прозрачную ленту, она только пискнула от боли и зажмурилась, один глаз все еще черный, дура, дура, ДУРА!!! От пощечин голова ее болталась из стороны в сторону, как кукольная, бить сверху было неудобно, и Хрипунов сел рядом с ней прямо на пол, но так было еще неудобнее, потому что Анна немедленно подползла у нему, скуля, уткнулась разбитым носом подмышку, прижалась, как щенок, как батон в детстве из булочной, теплый, вздыхающий, за тринадцать копеек. Ты что со мной сделал? — пыталась выговорить она, икая и задыхаясь. Кто я, скажи, кто? Я человек? Человек?