Палач любви и другие психотерапевтические истории - Ирвин Ялом

Ее глаза наполнились слезами, но я чувствовал, что у меня есть право, есть полномочия продолжать.

– Вы знали это и раньше, я понимаю. Но какая-то часть вас не верила. Теперь вы действительно знаете, что он умер. Его нет во дворе. Его нет в мастерской за домом. Его нет нигде. Кроме ваших воспоминаний.

Теперь Эльва действительно плакала, и ее тяжелая фигура несколько минут содрогалась от рыданий. Раньше она никогда не делала этого в моем присутствии. Я сидел и спрашивал себя: «Что же мне теперь делать?» Но, к счастью, какой-то инстинкт подвел меня к следующему шагу, который оказался удачным. Мой взгляд упал на ее сумочку – ту самую украденную, поруганную сумочку, и я сказал:

– Невезение – это случайность, но не сами ли вы его накликали, таская с собой такую тяжесть?

Эльва, как всегда, решительная, не преминула обратить внимание на мои переполненные карманы и беспорядок на моем столе. Она назвала свою сумочку «сумкой средней величины».

– Будь она хоть чуть-чуть побольше, – ответил я, – то вам понадобился бы носильщик, чтобы таскать ее за вами.

– Кроме того, – сказала она, игнорируя мои насмешки, – мне необходимо все то, что в ней лежит.

– Да вы шутите! Давайте посмотрим!

Войдя в азарт, Эльва водрузила свою сумку ко мне на стол, широко открыла ее челюсти и начала опустошать. Первыми извлеченными предметами оказались три пустых пластиковых пакета.

– Не нужна ли вам еще парочка на всякий случай? – съязвил я. Эльва усмехнулась и продолжила опорожнять сумку. Мы вместе осмотрели и обсудили каждый предмет. Эльва согласилась, что три пакета бумажных салфеток Kleenex и двенадцать ручек (плюс три карандашных огрызка) – это действительно многовато, но стойко защищала необходимость двух флаконов одеколона и трех щеток для волос. Она властным жестом отклонила мои протесты против большого карманного фонаря, толстых записных книжек и огромной пачки фотографий.

Мы ругались по поводу каждой вещи. Столбик из пятидесяти десятицентовых монет. Три пакетика конфет (низкокалорийных, разумеется). Она хихикнула, когда я спросил: «Эльва, вы действительно верите, что чем больше вы их съедите, тем стройнее станете?» Пластиковый пакет со старыми апельсиновыми корками («Мало ли что, Эльва, когда-то и такое может понадобиться»). Пучок вязальных спиц («Шесть спиц в поисках свитера»). Пакет закваски для теста. Половина романа Стивена Кинга. (Эльва выбрасывала страницы по мере прочтения. «Они не заслуживают хранения», – объяснила она.) Маленький степлер («Эльва, вы с ума сошли!»). Три пары солнечных очков. И запрятанные в самые укромные уголки разнообразные монетки, скрепки, щипчики, кусочки наждачной бумаги и еще какая-то субстанция, напоминающая ветошь.

Когда огромная сумка наконец извергла из себя все содержимое, мы с Эльвой в изумлении уставились на ряды вещей, расставленных на моем столе. Нам было немного жаль, что процесс опустошения сумки закончился. Она повернулась ко мне, улыбнулась, и мы посмотрели друг на друга с нежностью. Это был момент необычайной близости. Так, как не делал еще ни один из моих предыдущих пациентов, она полностью открылась передо мной. И я принял все, и даже хотел большего. С трепетом и благоговением я следовал за ней в самые потайные уголки, с благоговением узнавая, как обычная сумочка пожилой дамы может служить одновременно символом отстранения и близости: абсолютного одиночества, неотъемлемого от человеческого существования, и близости, которая рассеивает ужас одиночества, если не само одиночество.

Это был час преображения. Время нашей близости, нашей любви, можно сказать, нашего акта любви, явилось спасением. Всего за один час Эльва прошла путь от отчаяния к доверию. Она еще раз убедилась, что способна к близости, и возродилась.

Думаю, это была лучшая терапевтическая сессия в моей практике.

Глава 6

«Не ходи крадучись»

Я не знал, что ответить. Никогда раньше пациент не просил меня стать хранителем его любовных писем. Дэйв высказал свои соображения прямо. Известно, что в шестьдесят девять лет человек может внезапно умереть. В этом случае их найдет жена, а их чтение причинит ей боль. Нет больше никого, к кому он мог бы обратиться с такой просьбой, ни одного друга, которому он осмелился бы довериться. Его возлюбленная, Сорайя? Она умерла тридцать лет назад. Смерть во время родов. Это был не его ребенок, торопливо добавил Дэйв. Один Бог знает, что случилось с его письмами к ней!

– Что вы хотите, чтобы я с ними сделал?

– Ничего. Абсолютно ничего. Просто храните их.

– Когда вы последний раз перечитывали их?

– За последние лет двадцать я не читал их ни разу.

– Они напоминают мне горячую картофелину, – рискнул я сказать. – Зачем вообще их хранить?

Дэйв посмотрел на меня с недоверием. Кажется, тень сомнения пробежала по его лицу. Я что, правда такой тупой? Не ошибся ли он, полагая, что я достаточно чуток, чтобы помочь ему? Через несколько секунд он сказал:

– Я никогда не уничтожу эти письма.

Эти слова прозвучали резко и были первыми признаками напряжения в наших отношениях, которые мы создавали последние шесть месяцев. Мое замечание было оплошностью, и я вернулся к более мягкой манере спрашивать и открытым вопросам:

– Дэйв, расскажите мне побольше об этих письмах и о том, что они для вас значат.

Дэйв заговорил о Сорайе, и через несколько минут напряжение прошло, к нему вернулась самоуверенная легкая веселость. Он встретил ее, когда руководил отделением одной американской компании в Бейруте. Она была самой красивой женщиной из всех, кого ему удавалось покорить. «Покорить» было его выражением. Дэйв всегда удивлял меня своими заявлениями, непосредственными и циничными одновременно. Как он мог употребить это слово? Неужели он был еще грубее, чем я думал? Или, наоборот, гораздо тоньше, и просто с легкой иронией смеялся над собой – и надо мной тоже?

Он любил Сорайю – или, по крайней мере, она была единственной из его любовниц (а их был легион), кому он говорил: «Я люблю тебя». Их с Сорайей восхитительно тайная связь продолжалась четыре года. (Не восхитительная и тайная, а именно восхитительно тайная, ибо скрытность – я расскажу об этом дальше более подробно – была основой характера Дэйва, вокруг которой вращалось все остальное. Таинственность возбуждала и притягивала его, и он часто расплачивался за нее дорогой ценой. Многие отношения, особенно с тремя его бывшими женами и его нынешней супругой, запутывались и рвались из-за его нежелания быть хоть немного искренним или прямо говорить о чем-либо.)

Спустя четыре года компания перевела Дэйва на другой край света, и в течение следующих шести лет, вплоть до ее смерти, Дэйв и Сорайя виделись только четыре раза. Но переписывались почти ежедневно. Он тщательно скрывал письма Сорайи, исчисляемые сотнями. Иногда он помещал их в свой шкаф для бумаг под причудливыми категориями (например, на «В» – вина или на «Д» – депрессия, чтобы читать, когда ему станет очень грустно).

Однажды он на три года поместил их в банковский сейф. Я не стал спрашивать, но меня интересовало отношение его жены к ключу от этого сейфа. Зная его склонность к секретности и интригам, я вполне представлял себе, что могло произойти: он мог случайно позволить жене увидеть ключ и затем придумать заведомо неправдоподобную историю, чтобы подогреть ее любопытство; затем, когда она стала бы с тревогой допытываться, он начал бы обвинять ее в нелепой подозрительности и в том, что она сует нос не в свое дело. Дэйв часто разыгрывал подобные сценарии.

– Теперь я все больше и больше беспокоюсь о письмах Сорайи и хотел бы знать, возьмете ли вы их на хранение. Это ведь нетрудно.

Мы оба посмотрели на его большой портфель, раздувшийся от слов любви Сорайи – давно умершей любимой Сорайи, чьи мозг и сознание обратились в ничто, чьи рассеявшиеся молекулы ДНК стекли обратно в мировой океан и кто уже тридцать лет не думал ни о Дэйве, ни о ком-либо другом.

Я спрашивал себя, сможет ли Дэйв отойти на шаг и посмотреть на себя со стороны. Увидеть, как он смешон и жалок в поклонении своему идолу: старик, бредущий к могиле, судорожно сжимая в руках портфель с пожелтевшими письмами – словно походное знамя, на котором написано, что он любил и был любим когда-то, тридцать лет назад. Поможет ли Дэйву, если он увидит себя таким? Могу ли я помочь ему занять позицию стороннего наблюдателя, не создав у него ощущения, будто я унижаю его и его письма?

По-моему, «хорошая» терапия (под которой я понимаю глубокую, проникающую внутрь терапию, а не эффективную и даже, как ни тяжело это признать, не терапию, приносящую пользу), проводимая с «хорошим» пациентом, в своей основе есть рискованный поиск истины. Когда я был новичком, та добыча, которую я преследовал, была правдой прошлого: проследить все жизненные величины и с их помощью определить и объяснить нынешнюю жизнь человека, его патологию, мотивы и действия.