Адмирал Ушаков ("Боярин Российского флота") - Михаил Петров

— Помещик Веденяпин.

— Помещик?..

— Постригли в монашество на пятилетнее покаяние за убийство крепостных своих.

— Он убил человека?

— Двоих: одного батогом, а другого плетью…

Ушаков отказался продолжать осмотр монастыря и попросил отвести его к настоятелю.

Игумен жил в отдельном кирпичном домике недалеко от собора. Сегодня ему недужилось, но при появлении Ушакова он поднялся, пошел навстречу, перекрестил, благословляя. Сморщенное лицо его было желто, борода и волосы отливали древней сединой. А ведь был он лет на шесть-семь моложе Ушакова.

— Присаживайтесь, Федор Федорович, сейчас чаевничать будем. — Он сделал монахам знак, чтобы их оставили одних, и, когда те вышли, спросил: — Понравилось у нас?

Ушаков отвечал, что он восхищен собором и всем ансамблем строений такое встречается не часто.

— Это все он, дядюшка ваш, отец Федор, царство ему небесное. Его главная заслуга. И мне довелось кое-что сделать, — добавил отец Филарет не ради хвастовства, а для того только, чтобы гость знал, с кем имеет разговор. — Раньше я здесь живописцем и зодчим служил. В миру звали меня Былининым. Былинин Филипп Иванович. В монастырь пришел в тот год, когда отца Федора в Соловки сослали. Он был моим первым наставником. А теперь вот самому приходится православных на путь истинный наставлять.

Игумен тяжело вздохнул, вспомнив, видимо, как нелегко приходится нести ему Божескую службу.

— Дядя верил в церковь как в силу, способную утвердить в разуме людей справедливость, — сказал Ушаков.

Игумен подтвердил:

— Это правда. Но примечаю я, — добавил он, — справедливость сию даже среди Божьих служителей утвердить трудно. — Филарет налил из самовара чаю, одну чашку придвинул гостю и продолжал: — Однажды завязался у нас спор с Саровским монастырем из-за озера Глушицы. По справедливости, озеро сие нам должно принадлежать, но Саров стал оспаривать наши права. Дело дошло до консистории. Назначили следственную комиссию. Два года тянула дело сия комиссия. Мы представили ей веские доказательства своего права. И все же решение принято было в пользу Саровского монастыря, потому как у того монастыря более сильные покровители оказались.

Отец Филарет попил немного чаю и вернулся к прерванному разговору:

— Сарову ежегодно многие тысячи рублей жертвуют, даже из Москвы и Петербурга присылают. Недавно граф Разумовский четыре тысячи рублей им пожаловал. Граф Разумовский! А у нас что? Нету у нас таких покровителей. А в деньгах нужда постоянная.

Ушаков почувствовал, как покраснел. В словах игумена послышался скрытый укор. Игумен как бы внушал ему: ты имеешь больше причин быть привязанным к Санаксарскому монастырю, чем Разумовский к Сарову, и денег у тебя хватает, но за все время не получили от тебя даже полушки…

Игумен придвинул к чаю просвирки, но Ушакову уже не хотелось ни есть, ни пить. Ему ничего больше не хотелось.

Домой Ушаков возвращался на лошади: Филарет предложил ему монастырский выезд, и он не отказался. Пробыв в монастыре несколько часов, он настолько утомился, что идти пешком был просто не в силах.

4

Ушаков ехал в примокшанское селение с надеждой обрести здесь полный покой, но не достиг желаемого. Уже больше месяца жил в Алексеевке, а все никак не мог привыкнуть к новой жизни. Оказывается, не так-то это просто уйти, отрешиться от всего, что тебя связывало в течение полувековой жизни, чем ты жил, радовался, страдал, чему отдавал свои силы. Ему почему-то все время казалось, что здесь он вроде гостя, поживет какое-то время и уедет, но куда уедет, еще сам не знает…

Его одолевало смутное беспокойство. Того состояния полнейшего удовлетворения новой жизнью, которое испытал при первом посещении монастыря, точнее по пути в монастырь, уже не было. Собственно, и хандра-то пришла к нему после монастыря. Он утратил интерес к живописным местам. И колокольный звон, доносившийся до Алексеевки, уже не манил его на церковную службу. После разговора с игуменом, сделавшим, может быть, даже неосознанно намек на желание монашеской братии заполучить в его лице щедрого покровителя, ходить к игумену представлялось неудобным. Чтобы это прошло, нужно было время такое же, какое нужно больному для исцеления.

— Ты, батюшка, занялся бы чем, — посоветовал ему как-то Федор. — Без дела и лопата ржавеет.

Ушаков и сам понимал: надо найти дело. Но какое? В первые дни после приезда он, как и обещал себе, занимался записками о Средиземноморском походе русско-турецкой соединенной эскадры, написал несколько новых страниц, а потом бросил. Подумал: кому нужны его воспоминания? В настоящий момент, когда Россия находилась в союзе с Францией и Ионические острова вновь перешли Бонапарту, публикация истории изгнания французов с этих островов могла лишь повредить политике, проводимой Петербургом. Да и напечатать их при нынешнем положении вряд ли кто согласится. Словом, раздумал писать, даже собирался порвать уже написанное, бросить в печь, да в последний момент остановился, спрятал в сундук.

Хозяйственные дела его тоже не увлекали. Чтобы хозяйствовать, надо знать, как это делается, а знания его в этой области, по существу, ограничивались теми впечатлениями, которые сохранились с далекой поры отрочества, когда он босым прибегал на Мокшу смотреть, как мужики вытаскивали сети с серебристой трепещущей рыбой. В страдную пору, бывало, он вместе с деревенскими ребятишками возил на лошадях снопы, и это тоже сохранилось в памяти. Он представлял, как пашут землю, как выращивают хлеб, как его жнут, но знания его были поверхностными, а поверхностные знания Ушаков ставил ни во грош… Вот военно-морское дело — тут совсем другое, тут Ушаков знал все глубоко, досконально.

Уезжая из Петербурга, Ушаков прихватил с собой «Ведомости», где был напечатан высочайший Указ о вольных хлебопашцах, принятый царем еще 20 февраля 1803 года. По этому указу помещикам разрешалось отпускать крестьян на волю вместе с землей на основе обоюдной договоренности. Ушаков собирался воспользоваться этим указом и распустить своих крестьян, чтобы каждый стал сам себе хозяином. Зачем ему крепостные, зачем ему рабы? Разве для жизни мало того, что получает он от казны за полувековую службу свою?

И вот приказал он старосте собрать алексеевских мужиков, а когда те собрались, прочитал им царский указ. Чтение государевой бумаги мужики выслушали внимательно, но своего одобрения не выразили. Стояли перед ним, Ушаковым, словно воды в рот набравши.

— Что ж, дети мои, или воли не желаете?

— Как не желать! Какой птичке в клетке сидеть охота?..

— Тогда что же?

Мужики наконец загалдели:

— Воля хороша с землей да с деньгами.

— Волк на воле, да и воет доволе.

И вдруг:

— Не отвергай нас, батюшка, до гроба верны будем!

Нет, не удалось договориться с мужиками. После сего случая Ушаков пытался выяснить причину их несогласия выйти на "вольное хлебопашество" у старосты, но тот только двусмысленно кряхтел, повторяя одно и то же:

— Кто их знает, батюшка, кто их знает… Мужик он есть мужик, не поймешь его сразу.

— Сдается мне, не поняли они, не проникли в суть указа, — сказал Ушаков. — Возьми себе газету, сам прочти им указ да растолкуй как следует, чтоб поняли. Своими словами растолкуй.

— Растолковать можно, — согласился староста, — только, думаю, напрасно сие. Притеснений от тебя, батюшка, мужик не имеет, оброка с него не требуете. Чего ему еще надо? А прочитать — это можно, это нетрудно. И растолковать, что спросят, растолкую.

Толковал староста с мужиками насчет воли или не толковал, только их отношение к царскому указу не изменилось. В Алексеевке так все и осталось, как раньше было.

В сентябре зачастили дожди. Лес потемнел, стало сыро кругом и до того неприветливо, что не хотелось выходить из дома. Главными предметами внимания Ушакова стали теперь книги и газеты.

Однажды, сидя на оттоманке, он перелистывал старую книгу по морским сигналам, написанную Кушелевым. Давно бы плюнуть ему на эти сигналы, а он все еще тянулся к ним, словно они могли пригодиться ему в будущем. Когда он который уж раз просматривал эти самые сигналы, в комнату, не спрашивая разрешения, вошел Федор. В руках у него была газета.

— Свеженькая, — сказал Федор. — Только что из Темникова доставили, сам Филипп привез.

Ушаков тотчас отложил книгу и взялся за газету. Газеты были для него главнее всего, он по-настоящему тосковал, когда задерживалась их доставка. В его положении они служили ему неким окошечком, через которое можно было заглядывать в мир.

Сразу же бросилось в глаза сообщение о заключении перемирия с Турцией. "Конечно, это хорошо, — обрадованно подумал Ушаков. — Но что последует за сим перемирием?" Вспомнился Сенявин. Куда ему теперь с эскадрой? Чичагов что-то говорил о повелении государя отозвать эскадру в Балтийское море. Но, если Сенявин направится туда, на пути его могут появиться англичане, которые сейчас обозлены и не упустят случая причинить неприятности русским, предавшим дружбу с ними. При сложившихся обстоятельствах было бы благоразумнее уговорить Порту пропустить русские корабли через проливы в Черное море, в Севастополь.