Своя гавань - Елена Горелик

Пират наконец-то ушёл, заметно покачиваясь и горланя какую-то французскую песню. Наверняка похабную и богохульную. Появившиеся будто ниоткуда прохожие издевательски насмешничали над тремя молодыми дураками и пошучивали в адрес некоего квартирмейстера Пикара. Кто-то крикнул, что связался чёрт с детьми. Приятели вскочили и, не обращая внимания на собравшихся насладиться бесплатным зрелищем зевак, бросились по домам. Друг с другом они не перебросились и словечком, общаться со свидетелями собственного позора не хотелось.

Прямо на входе в собственный дом — вот невезение (или везение?) — Диего опять наткнулся. На сей раз на собственную мать. Сеньора Эстрада, увидев, в каком виде любимый и единственный сын явился домой, разоралась и разохалась, чем привлекла к месту события почему-то оказавшегося дома отца. Гаркнув на причитающую женщину, он быстро и чётко расспросил сына о случившемся. Услышав под конец сбивчивого рассказа, что сын прибежал за шпагой, неожиданно сильной пощёчиной сшиб его на стул. У парня от боли и неожиданности даже слёзы на глазах выступили.

— Жить надоело?! — рявкнул отец.

— Да я у лучшего фехтовальщика Санто-Доминго учился! А у него тяжелейшая абордажная сабля, я его на поединке три раза проткну, пока он её поднимет!..

Хлёсткий удар по другой щеке прервал развитие реваншистских планов Диего.

— Дурак! Он же вмиг тебя пошинкует на мелкие кусочки, вместе с твоей шпагой!

— Он наверняка и фехтовать не умеет! — зло выкрикнул Диего, размазывая по лицу слёзы и грязь. — Он даже не капитан, а квартирмейстер, это наверное что то вроде боцмана! Мастер кулаками махать! Я его…

Новая пощёчина. Милый получился семейный разговор, нечего сказать.

— Молчать! Трижды дурак! Знаю я его! Это Роже Пикар, он со своим братцем Пьером, капитаном, уже лет пятнадцать в здешних морях зверствует! Ты понимаешь, что это значит?!

— Что он просто старый пьяница!

— Щенок безмозглый! — совершенно вне себя заорал отец. — Это значит, что его уже пятнадцать лет пытаются убить, а он ещё жив! Не тебе с твоей железячкой его одолеть! Слава Богу, он сегодня добрый был, только обоссал тебя, дурака. Вообще-то, он знаменит совсем другими шуточками, далеко не такими безобидными!

Луис Эстрада, чего уж скрывать, сильно испугавшийся за сына, отвернулся от растерявшегося и внезапно расплакавшегося наследника.

— Пабло! — крикнул он дюжему негру-слуге. — Закрой дурака в комнате и никуда не выпускай! Принесите туда лохань и горячую воду, обмыться ему надо. И пошли Хуанито за доктором, пусть посмотрит, что у него с лицом!

Повернувшись снова к сыну, он уже совсем другим тоном обратился к нему:

— Ты понимаешь, сынок, какая страшная беда тебе грозила?

Столько переживший, получивший дома поначалу не поддержку, а окрики и пощёчины, Диего разрыдался в голос, уткнувшись головой в объёмистый живот отца. Тот же, поглаживая его спутавшиеся, грязные волосы, расстроено приговаривал:

— Ну, не плачь, сынок, не плачь. Всё, слава Богу, закончилось хорошо. Всё хорошо, сынок.

— Отец Висенте, я не понимаю…

— От вас это и не требуется, монсеньор.

— Вы считаете себя вправе разговаривать в таком тоне с епископом, который старше вас на полвека?

— Возможно, вот эта бумага многое вам объяснит.

Отец Пабло — вернее, уже полгода как епископ Сен-Доменгский монсеньор Пабло Осорио — по старческой подслеповатости уже давненько пользовался очками. Но печать и подпись архиепископа Пайо Энрикеса де Риверы, нынешнего вице-короля Новой Испании, он узнал сразу. И нахмурился. Как один из пастырей церкви, он был обязан подчиняться вышестоящим иерархам. Но как гражданин республики Сен-Доменг, находящейся в состоянии войны с Испанией, он не мог действовать вразрез с интересами своего острова. А монсеньор архиепископ призывает его оказывать всяческое содействие отцу Висенте — иезуиту с повадками подстрекателя.

— Брат мой, — с грустью произнёс отец Пабло, свернув письмо. — Вы требуете от меня невозможного.

— Могу ли я узнать, почему? — гость из Мехико слегка нахмурился.

— Если бы речь шла о делах матери нашей святой церкви, я бы оказал вам любое содействие, какое только в моих силах. Но боюсь, что на этот раз монсеньором архиепископом движут мирские интересы. Не князь церкви, но вице-король Новой Испании написал это письмо и прислал вас сюда.

— Монсеньор, разве вы не испанец?

— Я испанец. Но прежде всего я один из пастырей. И обязан заботиться о пастве, а не вести её к погибели.

— Если в пастве завелись паршивые овцы…

— Кого вы называете паршивыми овцами, брат мой? — Старик епископ был само терпение. Безграничное. — Среди моих прихожан есть и французы, и англичане, и индейцы. Неужели вы говорили о них? Неужели истинным католиком может считаться только испанец?

— Не стоит понимать мои слова столь превратно, монсеньор. Я говорил о разбойниках без роду и племени, оскверняющих землю своим существованием и позорящих само звание католика.

— Разбойник, раскаявшийся на кресте, попал в царство небесное.

— Но эти-то продолжают грабить и убивать!

— Так же, как и испанские солдаты, увы, — с печальной улыбкой ответил старик. — Так же, как солдаты иных стран. Забудьте о временах недоброй памяти Мансфельда, Олонэ и Моргана. Сейчас силу пиратов направляют ум и воля человека, которому не чуждо христианское милосердие.

— Верно подмечено, монсеньор, — отец Висенте устремил на престарелого епископа колючий взгляд. Надо же! Назвал женщину человеком! — Говорят, эта сеньора ходит к вам на исповедь.

— Я бы не назвал это исповедью. Скорее, философскими беседами.

— И… как по-вашему, с ней можно договориться?

— Вполне, если ваша цель достойна.

— Разве очищение этих вод от разбойников — не достойная цель?

— Уверяю вас, брат мой, — улыбнулся старик, — сеньора генерал сделает это гораздо лучше нас с вами. И — не пролив ни капли лишней крови…

«Старый пенёк совсем выжил из ума, — мысли отца Висенте, когда он возвращался в монастырь, где остановился после приезда из Мехико, были мрачны, как никогда. — Вместо того, чтобы повсеместно насаждать истинную веру, потакает московской схизматичке, устроившей здесь настоящий Вавилон! Голландские протестанты, французские гугеноты, английские пуритане, пресвитериане, германские сектанты, прочие еретики со всей Европы, по которым костёр инквизиции плачет. Ещё, глядишь, богомерзких евреев и магометан навезут! Если так пойдёт и дальше, то я не удивлюсь и языческому капищу на улице Лас Дамас!.. Нет, положительно следует избавиться от этого старикашки, который не видит разницы между истинным католиком и еретичкой. Чем скорее, тем лучше!»

2

— …А что такое чудо, месье Кольбер? Сколько ни живу, до сих пор не сталкивалась, хоть и верую в Бога.

— На мой взгляд, чудо — это когда стране удаётся довести до конца летнюю кампанию при пустой казне, — всесильный министр финансов улыбнулся кривоватой, страдальческой улыбкой. Мочекаменная болезнь плюс язва — малоприятное сочетание.

— Позвольте не согласиться с вами, сударь, — совершенно серьёзно сказал его величество. — Разве вы забыли о королевском чуде?

— Это каком же? — удивилась Галка. Историю она учила, но всё же в такие тонкости не вникала.

— Вы не знаете, мадам? Короли Франции с давних времён обладают чудесным свойством излечивать золотуху посредством наложения рук, — проговорил Людовик, и пиратка по его тону поняла: он действительно воспринимает эту сказку всерьёз.

— Ну, если так, — улыбнулась она, — то я тоже могу похвастаться схожим чудесным свойством — не в обиду вашему величеству будет сказано. Исцеляю от казнокрадства посредством наложения пеньковой верёвки на шею. Эффект потрясающий: исцеляется не только больной, но и его окружение.

Оба высокопоставленных собеседника рассмеялись. Весело, от души. Людовик — несмотря на искреннюю веру в «королевское чудо», Кольбер — несмотря на постоянные и весьма болезненные «желудочные колики»…

Карета раскачивалась, поскрипывали толстые кожаные рессоры, колёса гремели по камням мостовой. Марсель. Ещё четверть часа пути — и кортеж остановится в порту, где у пирса стоят наготове дежурные шлюпки. Письмо было отправлено с курьером из Парижа, и господа старпомы уже наверняка выгребли братву из портовых кабаков. Корабли, приняв на борт капитанов и их сопровождение, должны были немедленно сниматься с якоря. Они и так по милости короля задержались здесь намного дольше запланированного… «С дороги! Прочь с дороги!» Мушкетёры под командованием всё того же капитана де Жовеля, охранявшие посольство Сен-Доменга на обратом пути, распугивали зазевавшихся прохожих. Самым нерасторопным марсельцам ещё и кнутом от возницы доставалось… Яд практически не нанёс Галке и Джеймсу вреда. Вовремя принятые меры возымели своё действие. Но мутило их не столько от остатков яда в организме, сколько от лекарств, которыми супругов Эшби напичкали Каньо с версальскими докторами. Хосе пришлось хуже. Если бы не народные индейские снадобья, мальчишка, вероятнее всего, умер бы в течение часа. Но сейчас Каньо клялся всеми своими богами, что юнга выживет. Только придётся парню до конца жизни питаться кашками да бульончиками: отрава, как поняла Галка, разъедала слизистую и стенки желудка, и вызывала симптомы вроде прободения язвы. Мадам генерал очень хорошо знала эти симптомы: десять лет назад от этого умерла её бабушка. Пока доехала «скорая» — «всего-навсего» через два часа — было уже поздно. Двенадцатилетний мальчишка с лужёным желудком гавроша и моряка отделался проблемами с пищеварением до конца дней своих, а это ставило под большой вопрос его карьеру на флоте. Теперь разве что в сухопутную часть, или канониром в форт… Или всё-таки на флот? Ведь на кораблях Сен-Доменга — с их обитой медью и снабжённой плотными крышками тарой для продуктов — крысы в трюмах с голодухи вешались. И качество рациона было на порядок выше, чем везде. А уж если Галка постарается наладить на острове производство мучных изделий типа макарон, жизнь моряка и вовсе перестанет быть сущим адом. По крайней мере, в том, что касается пищи. Так что всё может быть. И мечта Хосе Домингеса — стать капитаном — вполне может осуществиться.