Предтеча - Владимир Маканин

Первый раз крыс пустили только для ориентации — загон открыли, и они мигом пронеслись по всему красноватому пространству лабиринта, на что им понадобилось минуты четыре, никак не больше; все следили, конечно, за крысами с белыми крестиками: они прошли лабиринт, как и остальные, не лучше и не хуже, самочка, правда, вошла в первую тройку, но в общем скоростные данные у всех крыс были примерно равны. Крыс манил мигающий в конце лабиринта слабый источник света: выход — туда они и бежали, а затем, устремившиеся, они промчались по желобу и, опоясав весь зал, в итоге — вновь оказались в загоне. В отличие от лабиринта, в загоне, вероятно, не было звуконепроницаемости, и было слышно, как крысы пищат.

— Икимас ё! — крикнул Мусока.

На этот раз крыс дезориентировали: записанный на пленку (он дублировался и в зале, для понимания) кошачий резкий крик, как рев, вспугнул всю стаю справа налево, — крысы повторяли лабиринтные изгиб за изгибом в уже более сложной, страхом усложненной ситуации, они текли по маленьким коридорчикам, сталкивались на поворотах, ошибались в направлении и грызлись. Вновь усложняя, раздался исполненный в записи на пленку мощный топот человеческих сапог, и вновь крысы метнулись — теперь назад, однако тут вступили в действие игольчатые ловушки. Мусока пояснил, и переводчик мигом доложил по-русски: крысы в ужасе, но тут именно — после первого же (!) испытания иглами — рука человеческая спасала раненых счастливчиков: их попросту вынимали. Их вынимали ровно сто пятьдесят раз, пока они не привыкли к чуду, — а вот теперь они бежали на равных. Ловушки работали вовсю; скорость бега испуганных крыс стала наивысшей, что и учитывалось на углах лабиринта, на особо крутых поворотах, где вдруг, скрытые до поры, выступали тонкие иглы, величиной со спичку и больше. Крысы нанизывались на них, свернуть не успевая, однако жизнестойкие, накалываясь, все же успевали метнуться в сторону, иные — нет. (Не очень понимавшие и пришедшие отчасти по обязанности ученые мужи теперь, не сговариваясь, приблизились и вплотную обступили стеклянный ящик, вникая в чужие страдания и в маленькие чужие судьбы: понимали, о чем речь.) Лишь за десять минут крысы, наиболее сильные, добрались до выхода, который, в сущности, выходом не был: обежав весь зал и сгрудившихся ученых мужей по окружному желобу, крысы вновь оказались в загоне, откуда теперь слышался писк и пронзительные вскрики раненых тварей. Шесть крыс остались в лабиринте в тяжелом состоянии: бежать уже не могли. Они ползали, волоча хвосты по лабиринту, или же ковыляли, кровавя лапками пол. Гейши, ловко влезшие в своих длинных юбках на ящик, заскользили по стеклу, как по льду; добравшись до удобного места, они чуть сдвигали квадратик стекла, маленькой ручкой забирали раненых крыс и закрывали лабиринт вновь. Крыс унесли. Мицумото негромко объяснил, что все павшие и выбывшие были вполне нормальные крысы, однако в лаборатории сейчас же они будут исследованы на возможную патологию. В загоне осталось девять крыс.

Коляня, к загону подойдя, смотрел, как крутится среди оставшихся самочка с белым крестом на шерсти, самец же вел себя заметно вяло. Мицумото, тот, что в очках, вынимал тварей одну за одной и давал им недолго полакать воды, если хотели. Но никаких стимуляторов. Никакого обезболивания. Твари должны были полностью показать, на что они способны. Самец царапался, и Мицумото, покачивая головой, внимательно его разглядывал. «Ну?.. Ну?» — грубо спросил Коляня, протискиваясь ближе, и переводчик, подбежавший, сообщил ответ: «Четыре накола — к сожалению, это много». Мицумото, с гримасой боли, дергал самца за лапку; посочувствовав, однако определить степень поражения не успев, он тут же кинул самца в загон, потому что как раз раздался апокалиптический крик Мусоки:

— Не тяните их время… Икимас ё!

Девять крыс, едва открыли загон, вновь устремились вперед. Они вновь искали выход, но Коляня отвлекся, так как интерес интересом, но он был здесь ради Якушкина, а Якушкин именно тут попытался удрать; печальные глаза предтечи были полны страданием, старик подрагивал и морщился. «Да что вы, Сергей Степанович, — Коляня ухватил его за пиджак, возмущаясь, — вы же сами всегда втолковываете больному, что чудо возможно и что больной, веря, выживет!»

Якушкин не отвечал; Коляня некоторое время и уже властно придерживал его за полу пиджака: «Ну ну… Возьмите себя в руки!» Пиджака не отпуская, Коляня подался вперед, чтобы видеть. Насколько он, отвлекшийся, понял, на этот раз произошло зеркальное отражение эксперимента: ловушки игольчатые, если они были справа, теперь непременно возникали слева, и наоборот, — тварям не давали запомнить и привыкнуть, им вновь и вновь нужно было решать свои проблемы на бегу, и на каком бегу — на самой предельной скорости четырех лапок и узкого тела; топот сапог, кошачьи вскрики раздавались и справа, и слева, и сверху, углы же ощеривались иглами — это был гон. Самочка шла неплохо, Коляня — да и не Коляня один, — все следили теперь, конечно же, за покалеченным самцом, сопереживали и, не скрывая чувства, охали, когда бедная тварь натыкалась; наткнувшись, едва не ломая иглу, самец с трудом и мукой все же давал обратный ход и слезал с иглы, — был миг, когда Коляня вскрикнул: «Конец!» — игла пропорола самца насквозь, острие иглы вылезло, однако Коляня отметил, что внутренние органы не слишком задеты, ну, там кожа, мышца и чуток почки, и точно: самец резко снялся с иглы и мчался вперед. Еще четыре крысы сошли. Они агонизировали, и теперь Коляня по иному расценил, зачем подобран милый красноватый оттенок для стен и ходов лабиринта: одна из крыс валялась замертво в лужице крови. Гейши, очищая лабиринт, вновь заскользили по стеклянному верху.

В загоне осталось всего пять крыс, самые сильные, три темные и две с белыми крестами, все пять обливающиеся кровью, они задыхались от гона. Однако возбуждение было велико, и все пять, ощериваясь, щелкая зубами на товарища, носились по маленькому загону, как по кругу.

— Икимас ё! — крикнул Мусока.

Загон открыли. Крысы устремились вперед, и теперь ловушки работали в самую полную и подлую свою силу, вперемежку: то левые, то правые, — и неудивительно, что одна из мощных крыс сразу же нанизалась, не достигнув и второго витка лабиринта, игла вошла в глаз, прошла мозг, после чего крыса упала замертво, так и оставшись на игле. Самочка шла хорошо, самец шел последним, но шел. Магнитофонное улюлюканье и топот достигли размеров, жутковатых уже и для людей: это напоминало финал симфонии. Крысы неслись обезумевшие. Они прыгали вверх и вверх, карабкающиеся, царапали стекло ящика, только тут вспомнив о трехмерности божьего пространства и о том, что из этого ада, быть может, удастся выбраться через верх; каков же был ад, если крысы стали похожи на птиц. Но выбраться было невозможно. Свет — выход — уже едва ли манил мечущихся от иглы к игле с единственной целью: уцелеть. Зациклившись на небольшом кольце, они кружили; внезапно две крысы столкнулись и метнулись разом к так называемому узкому месту, где толчеи уже не было и где обе все же погибли — одна наткнулась на иглу, легко, может быть, наткнулась, но вторая тварь в паническом страхе, ударом тельце в тельце, нанизала впереди мчавшуюся с такой силой, что на оставшиеся пол-иглы нанизалась сама. Самочка как раз финишировала. Самец с белым крестом еще шел; он задыхался; маленькая грудная клетка распиралась и опадала, — трехигольчатая ловушка — тупичок — тупичок навыворот, — хвост волоча, скребя лапами, он перепрыгнул последнюю иглу и, счастливчик, ковылял наконец по ровному и безопасному желобу, лишь в самом конце которого, уже заметно и вполне бесспорно преодолевший финишную черту, упал в загон мертвый. Самочка в загоне уже отдыхивалась. Они и пришли вдвоем. Обычные, верящие в чудо крысы.

— Эксперимент завершен! — объявил Мусока, а переводчик поспешно тараторил вслед, что об эксперименте будет доложено на завтрашнем заседании, вера в исцеление придает жизнестойкость… Коляня оглянулся: Якушкина не было, старик все же удрал.

Если Якушкин протискивался в переполненный утренний автобус, некоторые люди нет-нет и начинали озираться, испытывая смутное беспокойство. Им казалось, что старик к ним приглядывается. «Ну, чего, чего глазами косишь — чего вперся?» — вдруг вскрикивал нервный человек в автобусе, хотя Якушкин глазами не впирался и, может быть, просто смотрел, как смотрят все. Было ли присутствие Якушкина лишним или, напротив, с его появлением людям чего-то недоставало — сказать трудно. На окрик Якушкин не отвечал, а человек, в перекосе своем, выкрикивал: «Еще и молчит!» Якушкин же вновь молчал и наконец выходил из автобуса на своей остановке, после чего кричавший нервный человек сразу замолкал, так и не осознав возникшей к старику тяги.

Интересно мнение хирурга-онколога Шилова, который тонко и точно подметил плачевную необщность Якушкина: умение лечить лишь одного больного, а не двух, скажем, сразу. Буквально Андрей Севастьянович Шилов сказал следующее: