Новые туфли хочется всегда - Лина Дорош

И вдруг. Ты делаешь глоток воздуха. Просто глоток воздуха. Обычный глоток воздуха в обычный день. И ты вспоминаешь, как впервые почувствовал материальность твоего «парижского навсегда». Ты вспоминаешь этот момент, потому что столь же явственно, столь же физически ощущаешь, как твое «навсегда» рассыпается и растворяется в воздухе. И уже следующий глоток воздуха становится русским в твоих легких. Ты чувствуешь! Воздух Парижа, попав в твои легкие, становится русским. Ты кусаешь круасан и чувствуешь во рту вкус русского хлеба. Ты поднимаешь глаза к небу и видишь в небе Парижа небо своего родного города. И у Сены появляется изгиб твоей родной русской реки, изгиб, которого никто не видит, кроме тебя. Потому что всё, что попадает в тебя, становится русским. Твой организм не усваивает больше ничего чужестранного. Парижа в тебе больше нет. Это ты в Париже. И «Париж навсегда» кто-то для тебя отменил. Ты не можешь отменить своей природы. Ты – русский. И никакого «навсегда» больше нет. Его, оказывается, нет в природе. Ты просто русский. И здесь, и там. И даже когда чувствуешь себя парижанином до мозга костей.

Первые дни. Они самые легкие, поверь мне. Для кого-то первые дни проносятся за один день. Утром он еще не здесь, в обед – Париж для него уже навсегда, а поздним вечером он понимает, что его «навсегда» отменили. Ты в Париже. Ты в Париже русский. Ты – русский. Русский ты везде. В любом городе.

Первые дни… для кого-то они длятся годы. Есть счастливцы, которым надо прожить жизнь, чтобы увидеть этот непостижимый русский изгиб Сены, которого не видят и никогда не увидят французы. Прожить жизнь, чтобы понять: да, ты наконец-то русский.

Прожить жизнь на Родине или в другой стране – не важно. Важно – понять, в начале или в конце – не важно, важно понять – кто ты. Что в тебе навсегда. Что в тебе могут отменить в любой момент. А что в тебе просто есть. Где бы ты ни был, какой бы танец ни танцевал, на каком бы языке ни говорил со своей любимой женой и кем бы себя ни чувствовал. В этой твоей жизни, которую ты живешь сейчас. Ты понимаешь, что питает тебя всю твою жизнь.

Девонька, ты читаешь и не понимаешь: а любовь? Как же любовь? Я не жалею, что всю жизнь прожил русским в Париже. Это мой путь. По-другому слово «русский» не приобрело бы для меня такой ценности, каковую имеет сейчас. Мы всегда привыкаем к тому, что у нас есть. К Родине привыкаем, к любви привыкаем. Я привык к любви и тоскую по Родине. У меня не получилось их совместить. А ты не можешь их разъединить, но с упорством продолжаешь делать одну попытку за другой. Зачем? Зачем их разъединять? Сопротивление и упорство хороши в борьбе, а не в любви. Ты опять спросишь: а как же любовь? Жизнь больше любви, поверь мне. Но только тогда, когда тебе выпала удача любить. Если любви не случилось – твоя жизнь будет тебе казаться много меньше любви, будет казаться совсем маленькой и превратится в вечное ожидание этого светлого чувства. А жизнь больше любви. Не важнее, но больше. С такими мыслями надо встретить старость.

Знаешь, эти мысли пришли мне недавно. Года два назад. И всё время об этом думаю. Знаешь, может быть, я думаю об этом, чтобы меньше думать, почему моя жена ушла. Или Бог забрал ее у меня, даровал долгую счастливую совместную жизнь, но потом забрал, чтобы на закате я вспомнил о своей Родине? Знаешь, думать о том, что со мной теперь нет жены, мне больнее, чем грустить по Родине. Но я не хочу жить без моей боли, не хочу прожить жизнь, проводить жену и не испытывать боли потери. Я так не хочу. Иначе я бы и не узнал, что я русский и что жизнь больше любви. Очень хочу, чтобы ты меня поняла…

Надо уезжать. Ты права. Твоя природа очень сильна и ведет тебя верно, не обращая внимания на твое глупое упорство и сопротивление. Надо уезжать, чтобы было куда возвращаться. Надо уезжать в детстве, чтобы радоваться возвращению к родителям. Надо уезжать в молодости, чтобы радоваться возвращению к любимым. Надо уезжать в зрелости, чтобы радовало возвращение к детям. Надо уезжать в старости, чтобы радоваться тому, что тебе есть куда вернуться. Надо уезжать, чтобы издалека привозить себя. По частицам. По малым. Надо уезжать и возвращаться…»

Я читала. А он плакал. Не от горя. В его глазах была радость. Я дочитала и ничего не смогла сказать. Комок подкатил и перекрыл горло. Он посмотрел мне в глаза и сказал:

– Вот так.

Я его поцеловала. Мне пора было вернуться. Вернуться к любимому. Чтобы не опоздать к своим детям.* * *

До конца страницы оставался один абзац. На следующей странице посередине строки старательно был выведен заголовок «Домой». Я опять ничего не понял. А где Париж? Где улицы, парки, кафе и площади, которые мама фотографировала? Где комментарии, почему именно эта улица и этот дом, а не какой-то другой? Почему? Меня опять обманули? Весь Париж в один абзац? Я увидел, что абзац этот отделен от всего текста.

Сын, наверняка, ты хочешь спросить: «Почему? Где Париж? Мама, где обещанный тобою Париж?!» А я тебе отвечу. Сын, Париж стоит там же, где и раньше. Знаю, что такой ответ не утолит твоего любопытства. Я решила кое-что оставить для себя. Хочу, чтобы на этот город и на все другие города ты смотрел только своими глазами.

Есть такие города, в них попадаешь как в коктейль из времен, людей и событий. Это не опасно. Из города всегда можно уехать. Есть такие дома, попадая в которые, вспоминаешь то, чего не мог знать, чего с тобой не было. Это не страшно. Из дома всегда можно уйти. Уйти насовсем. Или уйти на время, чтобы уложить всё в своей голове, а потом вернуться. И только люди. Только от людей нельзя уйти навсегда или на время. Только это страшно и опасно. Страшно и опасно, если ты не хочешь ничего менять. Потому что всё поменяется. И обратно не вернется. Один взгляд. И меняется биохимический состав твоей крови. Начинают работать те клетки головного мозга, которые ранее ленились. Только встречи с людьми нельзя отменить.

Когда я писала дневник, то делала «зарубки» на полях. Значимое помечала словом «важно». Прочитав весь текст, я поняла, что получилось два рассказа. Первый о домах и деревьях. Второй о людях, встречах, которые что-то изменили во мне. С пометкой «важно» оказалось всё, что говорилось о людях. Я подумала. И оставила только то, что могло бы стать пищей для твоих размышлений. Слово «важно» я тоже оставила.

Еще в одном я должна покаяться, сын. Фотографии, которые ты видишь, фальшивые. Они настоящие в том смысле, что сделаны в Париже, но разными людьми и в разное время. За двадцать с лишним лет их набралось достаточно, но среди них нет ни одной, которая была бы сделана в ту поездку. Все тогдашние фотографии я выбросила в Сену. В последний день перед самым отъездом. Да-да, как волосы в первый. Только сейчас это был другой обряд – жертвоприношение. Я выбросила всё. Как только меня полиция не задержала за хулиганство! Две выставки «Танец» и «Вне танца» плыли по Сене. Это было красиво. Сын, я поняла, в чем прелесть, – выложить на песке картину и тут же ее разрушить. У меня была самая чудесная выставка из всех возможных, и даже две. И я отдала их реке. Отдала самое дорогое, что появилось у меня в последние недели. Отпуская снимки в свободное плавание, я запоминала их навсегда. Я и сейчас вижу их. Образы людей, которые дарили мне свою мудрость. Я закрываю глаза и встречаюсь с ними взглядом. Они «говорят» мне, что всегда будут со мной, потому что мы никогда больше не увидимся. Для счастья очень важно, что и кого ты видишь, когда закрываешь глаза.