Мишка, Серёга и я - Ниссон Зелеранский

Конечно, класс моментально окружал нас. Ребята один за другим тоже начинали пробовать удары. Мы дружелюбно посмеивались и, называя их «стариками», объясняли, как надо применять тот или иной удар.

Мы были тогда легкомысленными новичками, которым в диковинку такие обычные предметы, как пневматическая груша или эластичные бинты. В секции, едва Званцев отворачивался, мы тыкали друг друга кулаками. Чуть он выходил на минутку из зала, мы напяливали пухлые, чем-то похожие на подушку боксерские перчатки и лезли на ринг. А это нам категорически запрещалось.

Григорий Александрович очень сердился. Застав нас на ринге, он давал подзатыльник тому, кто не успевал встать в строй, и раздраженно говорил, что тренирует боксеров, а не сосунков.

Мы смущенно притихали и особенно старательно выполняли упражнения. Но обращаясь к нам в такие дни, Званцев все равно называл нас «шмакодявками», а не «стариками». Мы молчали до конца тренировки, а потом униженно просили его:

— Григорий Александрович, мы больше не будем! Зовите нас опять «стариками».

Вообще Званцев был для нас чем-то вроде учителя в начальной школе. Пока мы не переходим в пятый класс, этот учитель кажется нам всемогущим. Я не помню, чтобы мы хоть раз сорвали урок у Елизаветы Захаровны (так звали учительницу, которая вела нас первые четыре года). Мы были твердо убеждены, что она знает все на свете.

Но после того, как мы перешли в пятый класс, все изменилось. Теперь наш классный руководитель преподавал у нас только один предмет. Вполне можно было предположить, что ботанику, например, он знает хуже, чем мы. Вслед за этой мыслью приходили и другие, еще более дерзкие. Если мы стали взрослыми, значит, нам можно делать все то, что раньше запрещалось. А если это так, то почему бы нам не сорвать, например, урок?

Званцев напоминал мне Елизавету Захаровну прежде всего тем, что он начал с азов. Он учил нас, как ходить, как держать голову, как сжимать кулаки. Кроме того, в деле, которое Званцев преподавал, он был настоящим специалистом. Нокаутировал же он чемпиона Москвы! А любой крупный специалист всегда пользовался в нашем классе огромным уважением.

Но все-таки я не торопился до конца определять свое отношение к Званцеву. Пока что я приглядывался к нему и взвешивал про себя его положительные и отрицательные качества.

Мне казалось, что он недостаточно интеллигентен. У него небольшой запас слов. Вместо того чтобы сказать: «весело», «забавно», «остроумно», «оригинально», «интересно», «увлекательно», он всегда говорит: «цирк».

Зато он смел и решителен. Эти качества особенно привлекательны для меня, так как именно их мне не хватает. Я изо всех сил развиваю их в себе с тех пор, как начал заниматься в секции.

Кроме того, Григорий Александрович очень заботливо относится ко мне. Не знаю, можно ли это объективно считать хорошим качеством, но мне это нравится.

В самом начале занятий я однажды опоздал на тренировку (мама узнала о секции и устроила грандиозный скандал). Я мрачно объяснил Званцеву, что мне, видимо, придется расстаться с боксом. В ответ он только засмеялся.

— Вы не знаете мою маму, — безнадежно сказал я.

— Не делай из мамаши культа, — возразил Григорий Александрович.

После тренировки он пошел к нам.

Мама встретила Званцева настороженно. Она не сразу пригласила его в комнаты. Григорий Александрович вежливо сказал, что уже давно хотел познакомиться с родителями одного из лучших своих учеников. Он считает, что серьезный тренер должен работать в тесном контакте с родителями. Сегодня Гарик опоздал на тренировку якобы потому, что ему запретили заниматься боксом. Он, конечно, уверен, что это просто отговорка (я заметил, что в разговоре с мамой Званцев ни разу не сказал «цирк»).

— Ошибаетесь, — холодно возразила мама, собирая со скатерти крошки. — Мы с мужем считаем, что Гарику незачем заниматься этим спортом.

— Не может быть! — удивленно воскликнул Званцев. — У вашего сына редкие способности. Между нами… Ваш Гарик проскочит в институт, как огурчик. Без всяких экзаменов.

— Вы думаете? — подозрительно спросила мама, которая уже не раз советовалась с папой, в какой вуз мне идти и куда меня легче будет устроить.

— Как же иначе? — улыбнулся Званцев.

— Гарик, иди в свою комнату! — сказала мама. — Так вы, значит, говорите, Григорий…

— Александрович, — буркнул я, направляясь в свою комнату. — Сколько раз повторять!

— Но, но! — сказал мне Званцев. — Куда ты пошел? Марш в коридор! Знаю я их брата! — объяснил он маме. — Сам не раз подслушивал из своей комнаты.

Мама засмеялась и сказала мне:

— Гарик, пойди на кухню и поставь чай!

Когда я вернулся, Званцев уже рассказывал, что он часто ездит за границу и каждый раз привозит своей муттер перлоновое белье. При слове «белье» мама сделала круглые глаза и показала в мою сторону.

Потом она вместе со мной проводила Званцева до входной двери и несколько раз просила его, чтобы он заходил.

Так Григорий Александрович покорил мою маму.

В секции все ребята обожали Званцева. Особенно Сашка Гуреев и оба Володьки. Даже Мишка, кажется, был готов полюбить Григория Александровича.

К нам в секцию часто заходил Синицын. Правда, его не приняли в боксеры. Но его отец и Званцев где-то и как-то встретились, и Григорий Александрович согласился ему позировать. После этого Андрей стал в нашей секции своим человеком. После тренировок он даже мылся вместе с нами в душе. Синицын считал себя крупным знатоком бокса. Он врал, что Званцев занимается с ним дома. Когда мы тренировались, Андрей кричал:

— Слушай, ты неправильно бьешь!.. Григорий Александрович, он челюсть открыл…

Андрей все время бегал за Григорием Александровичем, относил записки по его поручению, перенимал многие его выражения, например: «Когда человека бьют по печени, он сгибается вдвое».

Мне очень нравилась эта фраза. Но Андрей повторял ее так часто, что я ни разу не решился ее произнести.

Однажды Мишка сказал Григорию Александровичу:

— Гоните его в шею, этого Синицына! Вы даже не знаете, какой он гад!

(В эту минуту я и подумал, что Мишка готов полюбить Званцева. Ведь раньше мы считали, что наш тренер и Синицын очень похожи друг на друга. Теперь Мишка, очевидно, поверил, что Григорий Александрович может относиться к Андрею так же, как и мы.)

— Почему же это он гад? — удивился Званцев.

— Пижон, пошляк! Для него нет ничего святого, — сказал Мишка.

Гуреев пытался что-то возразить, но Мишка резко оборвал его:

— Молчи! Ходишь в кафе на его деньги!

(У Синицына было любимое кафе на улице Горького. Он рассказывал, что там обычно собираются его друзья. Кафе называлось «Снежинка».)

— Какой зубастый! — усмехнувшись, сказал Званцев Мишке. — Сам небось бегом побежал бы, лишь бы за чужой счет мороженое слопать!

— С голоду буду умирать, а с ним не пойду!

— Ну и дурак, — равнодушно сказал Званцев. — Самая вкусная жратва та, за которую другие платят.

— Вы все шутите, — неуверенно проговорил Мишка. — А я считаю, что Синицыну здесь делать нечего. Он скверно говорит обо всем, что для нас свято.

— Старик, ты спятил! — удивился Григорий Александрович. — Какое мне дело до этого?

Мишка так растерянно замигал, что я невольно расхохотался.

Григорий Александрович вообще умел нас ошарашивать. Ему, видимо, доставляло удовольствие, когда мы растерянно мигали и не знали, что сказать. Званцев иногда мимоходом говорил такое, от чего у меня захватывало дух, будто на санках, когда едешь с высокой горы.

До знакомства с Григорием Александровичем мне казалось, что я живу свободно и легко. Теперь выяснилось, что я весь опутан цепями. Родители держат меня на привязи. Школа навязывает мне свой взгляд на мир. Даже товарищи во что бы то ни стало хотят заставить меня жить так, как им нравится.

Иногда мне казалось соблазнительным разбить цепи и вырваться на волю. Но тут же меня охватывал страх: а вдруг эти цепи не опутывают, а скрепляют мое тело и без них я просто распадусь? Руки отдельно, ноги отдельно, голова сама по себе.

Как-то мы возвращались с Мишкой из секции и всю дорогу спорили о Григории Александровиче. Мишка говорил, что никак не может понять, нравится ему Званцев или нет.

— Ты просто мямля, — сказал я обиженно. — Трусишь делать точные выводы.

Мне очень хотелось, чтобы Мишке нравился наш тренер. Тогда бы и я полюбил Григория Александровича без всяких оговорок.

— Почему трушу? — вяло спросил Мишка. — Геннадий Николаевич мне сразу понравился.

— Где же сразу?

— Конечно.

— Сразу ты вместе с нами урок сорвал, — ядовито напомнил я.

— Не хотел подводить ребят, — все так же вяло проговорил Мишка. — Геннадий Николаевич мне уже тогда нравился.