Сто первый. Буча - военный квартет - Вячеслав Немышев

В оперативном кабинете душно — народу много, накурено — не продохнешь.

Покашливают, переговариваются.

На столе карта города. Колмогоров склонился над картой — воткнул ладони в стол; он выглядит устало, рассеяно слушает Духанина. Начштаба водит карандашом по желтеньким квадратикам.

— Этот район блокирует Центральная комендатура. Вот отсюда и отсюда мы. Встанем как всегда за мостом.

— Михал Михалыч, с саперами старшим пойдет Вакула, — сказал Колмогоров. — Придай им еще одну броню. Пусть стоят рядом с мобильным штабом, — Колмогоров выискал взглядом высокого подполковника в мышиной форме. — Олег Николаич, скомандуй своим, чтобы подозрительные предметы, машины, всякую ху… не трогали. Пусть сразу вызывают саперов.

Милицейский майор, кивнул в ответ.

— Товарищи офицеры, — стал казенно говорить Колмогоров, — прошу иметь в виду, что спецоперация проводится накануне визита членов… представителей Европарламента. Поэтому прошу еще раз уточнить с начальником штаба расстановку сил по спецоперации, чтобы не было потом, — он резко повысил голос, — кто чего-то недослышал!

Колмогоров снова стал искать по комнате.

— Вакула где, кто видел?

В этот момент дверь и открылась. На пороге стоял громадина подполковник.

Колмогоров запыхтел недовольно и уже приготовился вывалить на Вакулу свой праведный гнев, но Евграфич, поднял медвежью лапу и отмахнул себе за плечо.

— Борисыч, там тебя бабка дожидается. Дежурный говорит, полдня ждет. Я дал команду, чтоб ее под каштан сопроводили.

— Какая бабка, Евграфич, планируем завтрашний день, еп…

— Русская, Борисыч, — баснул Вакула, — саперная бабка, дежурный сказал. Они ей напели, что ты всех сирых и убогих берешь на работу, — хмыкнул кто-то. Вакула грозно повел плечом. — Я и говорю, куда их девать-то убогих — а, Борисыч?

Хотел Колмогоров отмахнуться от старого чудного подполковника, хотел сказать, как положено: не мешай, Евграфич, планировать операцию, не лезь ты со своими убогими. Самим не разобраться, не продохнуть. Европа, мать ее, прется! А ты — бабка…

Но затосковал Колмогоров — вдруг посреди груди защемило.

Как-то сидели они вечером с Вакулой. Светлана Пална была, кто-то из старших офицеров. Выпили, задумались. Вакула и завел разговор. «А что такое совесть, Борисыч, знаешь? — сам и ответил: — Совесть, Борисыч — это такая субстанция, которая может быть, а может и не быть… пассионарии пишут, мать иху».

Колмогоров прижал руку к груди, там, где солнечное сплетение.

Щемит, щемит…

«Совесть, наверное», — подумал комендант и сказал Духанину:

— Михалыч, ты, давай без меня… Ладно, ладно разберетесь, — и к Вакуле: — Где бабка? Дежурному скажи, пусть проводит ее ко мне.

Когда вышел Евгений Борисович из оперативного, огляделся. Нет в коридоре никого. Хлопнул себя по груди, вроде и отпустило.

— Вот она где, совесть, Евграфич, и никуда от нее не деться.

Ходить одной по Грозному Наталья не боялась.

Чего ей бояться — кому она нужна беззубая, нищая старуха?

Она шла через Сунжу, остановилась на мосту. Мост наполовину обрушился. Гудела внизу река, билась мутной волной о груды искореженного бетона.

— А ить там за мечетью транвай ходил.

Мимо, грохоча рессорами, проехали два военных грузовика. Пыль поднялась и плотной стеной повисла в воздухе. Солнце — желтое пятно. Небо — словно кто кинул сажи на синь и растер, да смыть забыл. Тугая пелена стелилась над городом; было ощущение надвигающейся грозы, — когда солнце еще светит, но весь горизонт до середины неба уже залит свинцовой тьмой.

Ждать Наталье пришлось долго. Она собралась уж уходить. Жалобно, сожалеючи глянула в последний раз на синие ворота. Но ее окликнул офицер с красной повязкой на рукаве и сказал, что комендант ее ждет, извиняется, что раньше не смог принять. Наталья запричитала, что раз дела, то ничего — она еще может подождать.

Ее проводили.

В кабинете у коменданта на стене флаги и портрет посередине.

Портрет Наталье очень понравился.

«Есть все-таки власть в России. И на этих паразитов управу найдем!»

Стало ей еще больше хорошо, и представилось вдруг Наталье, что охраняет ее теперь вся могучая армия во главе с верховным правителем.

«А красивый-то какой! Лицом чист, ни морщинки. Смотрит ясно, не то, что тот, который до него… Непьюшшый, наверное? Ой, дева святая! Дура я, дура про власть такое думать. Ну, дура и есть».

Коменданта вспомнила Наталья сразу. Колмогоров привстал со стула, здороваясь, протянул руку, пожал Натальину негнущуюся ладонь. Вспомнила, как в церкви на рождество стояли: комендант тоже молился богу как другие православные, — снег ложился на непокрытую его голову.

«Крепкий с виду мужчина, — подумала тетка Наталья. — А душой болеет. Глаза, вон, прячет, словно боится чего… и-ии, радимай».

Наталья рассказала свою немудреную историю.

Комендант сразу согласился принять ее на работу, денег пообещал три тысячи: договорились, что станет она убирать в штабе, мыть полы. Наталья охнула и давай благодарить. Комендант еще больше нахмурился, сказал, что этого не надо — не из своего же кармана ему платить.

Наталья писала заявления, долго списывала циферки с паспорта.

Комендант спросил ее — можно закурить? Закурил, подошел к окну, стал дымить в форточку. Солнечный луч брызнул из окна, обжег. Колмогоров потер глаза — слезы потекли.

Наталья протянула ему заявление.

— Батюшки, а глаза-то у вас краснющие… Ох, простите старуху. От недосыпа — да?

— От недосыпа, — ответил Колмогоров, пробежал глазами по заявлению. — Ну, вот, Наталья Петровна, с завтрашнего дня, как говориться… Поздравляю вас. Да, чуть не забыл, у нас в армии принято выплачивать аванс, так называемые, подъемные.

Вдруг откуда-то, Наталья не успела заметить откуда, комендант вынул и положил перед ней на стол деньги.

— Вот, как договаривались, три тысячи. Берите, берите, сказал. Распишетесь потом.

Тетка Наталья, не веря своему счастью, взяла деньги, машинально убрала их в дерматиновую с проволочной ручкой и потертыми боками дамскую сумку. Они еще о чем-то поговорили. Скоро комендант стал волноваться, говорить с кем-то по рации.

Наталья, распрощавшись, раскланявшись, ушла.

Колмогоров остался один.

В кабинет сунулся, было, Тимоха с какими-то вопросами, зашелестел бумажками. Колмогоров матюгнул Тимоху — чего опять без стука. Тимоха бумажки выронил — быстрее собирать, дверь бесшумно прикрыл за собой. Евгений Борисович взял Натальино заявление, посмотрел еще раз, усмехнулся и вдруг, скомкав бумагу, бросил ее в урну под столом.

Медленно ползет луч по столу. Темного стекла пепельница засветилась изнутри, ложка в стакане заискрилась.

— День, черте его… когда закончится? — проворчал Колмогоров. Он потянулся к пепельнице, в мутном луче дымилась недокуренная сигарета. И будто вспомнил что-то очень важное, скосился назад, туда, где флаги и портрет на стене.

— Как же так? Это же наши, свои… а у нас, видите ли, гражданских должностей нет! И что ты мне прикажешь делать, товарищ верховный? — помолчал Колмогоров, затянулся пару раз, словно ждал ответа. — Да, едрена мать, смалодушничал… то, что взял эту бабку, не прогнал к дьяволу подыхать за забором! Не денег мне жалко. Не обеднею. Обидно за своих: за державу, за всех нас, до смерти обидно. И ничего поделать не могу. А ты… ты видал, как старуха смотрела на тебя? Да она теперь молиться на нас станет, ведь мы ж с тобой для нее не хрен собачий. Мы — власть! Власть…

В дверь снова стукнули, в кабинет вошел начштаба. Духанин долго и нудно докладывал о предстоящей спецоперации.

— Слушай, Михалыч, — перебил его Колмогоров, — я тетку одну принял на работу.

Духанин сразу и не сообразил о чем это комендант.

— Как это, то есть… куда… уборщицей? А с чего ей платить? Статей таких нет.

— Да ты не кипешись, Михалыч, дело житейское, как говорится, — Колмогоров взял со стола пепельницу, вытряхнул в урну, запахло слежалыми окурками. — Деньги не твоя забота. Найдутся. Распорядись, чтобы ее пропускали без задержек… без задержек, сказал!

Духанин недовольно запыхтел, — когда появляются в комендантском голосе жесткие нотки, лучше не спорить, задушит авторитетом. Удав и есть, думал Духанин; он покраснел лицом, зашарил беспокойно глазами, вдруг нагнулся и поднял с пола красную корочку.

— Документик, — он развернул. — Паспорт. Лизунова Наталья Петровна тыща девятьсот… место рождения город Грозный.

— Ах, ты, мать… забыла! Михалыч, это бабкин, бабкин паспорт. Дай-ка сюда.

Колмогоров бережно положил потрепанную книжицу на стол, полистал странички.

— Ого-го! Да у нее четверо детей. И прописка… Глянь-ка, здесь же и прописана: улица, дом, квартира.