Кирилл Лавров - Наталья Старосельская

Крушение несбывшихся идеалов, которыми жили люди на протяжении 1960-х годов, привело к формированию в 1970-х типа конформиста. А конформист — совсем не обязательно человек без принципов и убеждений. Это человек, способный этими принципами и убеждениями легко пожертвовать, если жить по-иному удобнее и проще. Таким и был явлен Шаманов в спектакле, не случайно именно в его уста вложена важная для Вампилова фраза: «Напрасный труд…» И это говорит он не только о палисаднике, который неустанно чинит Валентина; «напрасный труд» — это сопротивление, попытка что-то изменить. И слова эти Кирилл Лавров произносил убежденно и — очень горько…

Кто-то из критиков справедливо отметил, что история, рассказанная Александром Вампиловым, была очень горестной и очень печальной, и особую горечь придавало ей то, что следователя Шаманова играл Кирилл Лавров — человек с удивительно светлой улыбкой. А потому тема рухнувших надежд звучала отчаянно и сильно…

И следующая роль Кирилла Лаврова оказалась тесно связанной с современностью. Театровед Елена Горфункель писала: «В отношении Товстоногова к новым именам — В. Шукшину, А. Вампилову — пиетет сочетался с надеждой… Он всегда ждал драматургических открытий и помогал им, чем мог. То есть постановкой в своем театре. Он продвигал пьесу за свежесть выдумки, за смелость мысли, за актуальность темы, если даже других достоинств явно не хватало. Были счастливые случаи, когда все имелось в одном произведении плюс художественная оригинальность. Редкие случаи».

Именно таким «случаем» оказалась повесть Владимира Тендрякова «Три мешка сорной пшеницы», опубликованная в журнале «Наш современник». Мы все зачитывались тогда этой повестью и обжигались той болью, которая в ней звенела, той высокой совестливостью, которая всегда отличала большую, настоящую русскую литературу. Увлекся этой повестью и Георгий Александрович Товстоногов — он предложил Владимиру Федоровичу Тендрякову сделать инсценировку, но писатель счел, что недостаточно владеет спецификой театра и вряд ли сможет сделать качественную инсценировку. Кроме того, он предупредил в телефонном разговоре, записанном Диной Шварц: «Мне очень лестно, что вы так увлечены, но должен вас предупредить — это вероятнее всего не разрешат. Я удивлен, что удалось напечатать».

Тогда за дело взялись Товстоногов и Шварц.

Они работали увлеченно, пытаясь как можно бережнее и точнее перевести великолепную прозу на язык театра, сохраняя и незавуалированную антисталинскую направленность повести, и честное повествование о предельной нищете русской деревни в конце войны. Приближалась тридцатая годовщина Победы, и Товстоногов хотел отметить эту великую дату не просто «галочным» спектаклем, а серьезным и честным разговором о войне, чтобы всем было ясно: речь идет не о далеком 1944-м, а о дне сегодняшнем. Для этого в повествование было введено новое действующее лицо — Евгений Тулупов-старший, который пережил вместе со своей страной это послевоенное тридцатилетие и из дня нынешнего, из 1970-х годов, оглядывается на комсомольского вожака Женьку Тулупова.

Владимиру Федоровичу Тендрякову эта идея чрезвычайно понравилась, и он включился в работу, написав диалоги старшего и младшего Тулуповых, которых в спектакле играли Кирилл Лавров и Юрий Демич.

По жанру спектакль был определен как «воспоминание в трех частях», и надо сказать, такого рода спектакли-воспоминания очень влекли Георгия Александровича Товстоногова своей эстетикой и своей аналитичностью. Он ставил немало воспоминаний — все разные, почти ни в чем не сопоставимые, но одинаково пробивающиеся из прошлого в день сегодняшний. Об одном из старых спектаклей Большого драматического Н. Я. Берковский писал: театр всегда привлекает драматургия, «где действие движется не прямо к будущему, как это привычно на сцене, а кружным путем: к будущему через глубокие заходы в прошлое. Настоящее служит точкой отправления в прошлое, в недра его… Мы узнаем, что было, через это мы узнаем, что есть и что будет». Эти слова исследователя с полным правом можно отнести к спектаклю «Три мешка сорной пшеницы».

Сегодняшний Евгений Тулупов вглядывается в себя тридцатилетней давности порой с изумлением, порой с невольным уважением, порой с тем легким осуждением, которое вообще свойственно возрасту: эх и дураком же я был тогда!.. Но герой Лаврова не просто вспоминает, он заново переживает все события последнего года войны, чтобы проверить себя самого, живущего сегодня, сейчас: что сохранилось в нем от той далекой поры? что ушло безвозвратно?..

От Лаврова в роли Тулупова-старшего потребовалась непоказная аналитичность, осмысление своего прошлого и прошлого всей страны в подлинно философских категориях. Этим его роль существенно отличалась от ролей современников в театре и кино — в «Трех мешках сорной пшеницы» надо было существовать в двух временах, в двух эпохах одновременно и из одной пристально и пристрастно осмыслять другую. Это было очень сложно, но в каком-то смысле для Кирилла Юрьевича Лаврова привычно — своей многообразной общественной работой, своим депутатством он приучен был давно уже все анализировать, сопоставлять. Да и по природе своей Лавров был, несомненно, аналитиком — человеком, тщательно взвешивающим каждое свое действие, свое слово. Поэтому в Тулупове (в отличие от Шаманова) артист шел «от себя», от собственной природы и личностных черт.

Диалоги двух Тулуповых были лаконичны, но невероятно напряжены, потому что, советуясь с Тулуповым-старшим в тот или иной момент, как поступить ему, Тулупов-младший порой действовал по-своему, вызывая острое сочувствие и аплодисменты зрительного зала. А Тулупов-старший тогда словно оказывался перед необходимостью «пересмотреть себя» нынешнего. По верному наблюдению Эмиля Яснеца, «прикосновение к воспоминаниям пробуждает в нем, в каждом из нас, здесь сидящих, какие-то новые душевные силы, создает новую точку зрения на современного человека, его дела и поступки… Ты оказываешься захваченным возможностью совместных раздумий, сравнений, переживаний. В этом процессе обнажается преходящее. И отчетливо, как кровь сквозь бинты, проступает живая, нетленная память, простая, как хлеб, но и выстраданная, оплаченная жизнью потребность доверия.

Здесь гуманистический характер актерской темы Лаврова перекликается с гуманизмом в прозе русских писателей. С… максимальной личной причастностью к человеческому бытию…».

Эта максимальная личная причастность делала работу Кирилла Лаврова не только в спектакле «Три мешка сорной пшеницы» по-особому глубокой, живой, наполненной подлинной болью. И спектакль Товстоногова оказался поистине незабываемым — сегодня, спустя тридцать пять лет после своего выхода он помнится настолько отчетливо и ярко, словно только вчера мы аплодировали ему, не скрывая слез, не стыдясь их и не стыдясь высоких мыслей о нашей Родине и ее прекрасных людях…

Каким же страшным ударом были для Товстоногова и всех артистов, занятых в спектакле, попытки запретить «Три мешка сорной пшеницы» (как и предполагал Владимир Федорович Тендряков) и — главное! — те резкие критические нападки, которые обрушились на спектакль!

Олег Борисов, игравший председателя сельсовета Кистерева, писал в своем дневнике: «На сдачу начальники прислали своих замов. Приехала московская чиновница с сумочкой из крокодиловой кожи. После сдачи, вытирая слезу — такую же крокодиловую, — дрожащим голосом произнесла: „С эмоциональной точки зрения потрясает. Теперь давайте делать конструктивные замечания“. Г. А., почувствовав их растерянность, отрезал: „Я не приму ни одного конструктивного замечания!“

Теперь никто не знает, что делать: казнить или миловать. Никто не хочет взять на себя ответственность… Наконец… вызывает Романов. В театре — траур, никто не ждет ничего хорошего. Г. А. пишет заявление об уходе и держит его в кармане — наготове.

…Когда Товстоногов появился в театре после Смольного, все вздохнули с облегчением. Он сиял: „Романов на ‘Три мешка’ не придет!.. Оказывается, нужно радоваться, когда начальник про тебя не вспоминает. Романов мне так и сказал: ‘Цените, Георгий Александрович, что я у вас до сих пор на ‘Мешках’ не был, цените! Если приду, спектакль придется закрыть“».

Но судьба спектакля все равно оказалась несчастливой. Почти сразу же после премьеры тяжело заболел, а вскоре и скончался Ефим Захарович Копелян — уникальный, большой мастер, с которым Георгия Александровича связывали десятилетия работы на этой сцене и человеческая глубокая привязанность. И появлялись в прессе негативные рецензии, которые не могли не огорчать и не раздражать артистов. Радовал только зритель; на спектакль ехали из Москвы и других городов, люди были взволнованы и в какой-то степени огорошены вот такой правдой о войне — беспафосной, горькой, неприкрашенной…