Прекрасные и обреченные - Френсис Фицджеральд

Дик перебил с исказившимся гримасой страдания лицом:

— Боже мой! Даже не напоминай! Его написала одна не в меру восторженная молодая особа. Все повторяла, что моя книга исполнена «силы», вот я и потерял голову и наделал множество необдуманных заявлений. Хотя некоторые были не лишены смысла, как тебе кажется?

— Да, те слова о мудром писателе, который пишет для молодых представителей своего поколения, критиков поколения грядущего и школьных учителей всех последующих поколений в целом.

— Но я действительно так считаю, — признался Ричард Кэрамел, светлея лицом. — Просто не следовало заявлять об этом публично.

В ноябре супруги переехали в квартиру Энтони, откуда совершали полные ликования вылазки на футбольные матчи Йель — Гарвард и Гарвард — Принстон, на каток возле церкви Святого Николая, обошли все театры и всевозможные увеселительные мероприятия, от незаметных танцевальных вечеринок до блистательных балов, которые так любила Глория. Они устраивались в домах, где под присмотром великана-мажордома расхаживали исполненные достоинства лакеи в напудренных париках на английский манер. Энтони и Глория намеревались отправиться за границу в начале следующего года или когда закончится война. Энтони практически завершил очерк о двенадцатом веке в стиле Честертона, который хотел сделать вступлением к задуманной книге, а Глория тем временем провела всестороннее исследование рынка шубок из русских соболей. По всем признакам зима обещала много приятного, но тут демиург билфизма в середине декабря внезапно решил, что душа миссис Гилберт в своем нынешнем воплощении достаточно состарилась. Как следствие, Энтони повез убитую горем, бьющуюся в истерике Глорию в Канзас-Сити, где в соответствии с принятыми среди представителей рода человеческого обычаями отдали усопшей ужасную, потрясающую воображение дань.

В первый и последний раз в жизни мистер Гилберт представлял собой трогательную фигуру. Женщина, которую он сломил, заставляя обслуживать его тело и играть роль благодарной паствы для проповедей, по иронии судьбы его покинула — и именно в тот момент, когда он уже не смог бы достаточно долго ее выносить. Никогда больше он не получит возможности с таким упоением измываться над живой душой, изводя нелепыми капризами.

Глава вторая

Симпозиум

Глория усыпила разум Энтони. Она, казавшаяся самой мудрой и утонченной из женщин, повисла сверкающим занавесом на двери, закрыв доступ солнечному свету. В первые годы совместной жизни, которые, по мнению Энтони, неизменно несли на себе печать Глории, он видел солнце только сквозь расписанную причудливым рисунком портьеру.

Следующим летом их привело обратно в Мариэтту некое подобие утомленности своим образом жизни. Всю золотую, полную томной неги весну они без устали колесили по побережью Калифорнии, порой присоединяясь к другим компаниям. Кочевали из Пасадены в Коронадо, а из Коронадо в Санта-Барбару без какой-либо видимой цели, не считая желания Глории танцевать под разную музыку или любоваться едва различимыми оттенками переменчивой глади моря. Прямо из Тихого океана поднимались в первозданном величии, приветствуя супругов, скалы и приютившиеся рядом такие же далекие от цивилизации гостиницы с примитивной обстановкой. Во время вечернего чая постоялец мог убить время на приютившемся поблизости сонном базарчике под крышей из ивовых прутьев. Он славился костюмами для игры в поло с символикой Саутгемптона и Лейк-Форест, Ньюпорта и Палм-Бич. И подобно волнам, которые, искрясь на солнце, встречаются с плеском в тихой бухте, супруги прибивались то к одной, то к другой компании, переезжали с места на место, непрестанно ведя беседы об удивительных иллюзорных развлечениях и праздниках, которые непременно ждут вот за этой зеленой плодородной долиной.

Курс простого здорового досуга, который не без удовольствия изучают самые достойные из мужчин. Похоже, они числятся в списке вечных кандидатов некой эфемерной организации «Фарфоровая чаша» или «Череп и кости», распространившейся по всему миру. Красота женщин превосходит средний уровень: хрупкого, но спортивного телосложения, они несколько глуповаты в качестве хозяек, но очаровательны как гостьи и украсят любую компанию. Со спокойной грацией они танцуют по своему выбору па в дурманящие часы вечернего чая, с достоинством выполняя движения, которые превратили в уродливую карикатуру клерки и хористки по всей стране. И кажется насмешкой, что американцы, бесспорно, превзошли всех в этой изолированной, пользующейся самой дурной славой области искусства.

Беспечно протанцевав и вволю наплескавшись за щедрую на развлечения весну, Глория и Энтони в один прекрасный день обнаружили, что истратили слишком много денег. По этой причине пришлось на время удалиться от мирской суеты. Предлогом послужила «работа» Энтони. Сами не помня как, они возвратились в серый дом, уже ясно понимая, что до них здесь спали другие влюбленные, над лестничными перилами звучали другие имена и другие пары сидели на ступеньках веранды, любуясь сероватой зеленью полей и чернеющей вдалеке полоской леса.

Энтони с виду не изменился, только стал более беспокойным и нервным и оживлялся лишь после нескольких коктейлей с виски. Совсем чуть-чуть, едва заметно он охладел к Глории. А Глория… в феврале ей исполнялось двадцать четыре года, и по этому поводу она пребывала в состоянии очаровательной в своей искренности паники. До тридцати остается всего шесть лет! Если бы она меньше любила Энтони, это ощущение улетающего времени выразилось бы во вновь проснувшемся интересе к другим мужчинам, в продуманном намерении зажечь мимолетную искру романтического чувства в каждом потенциальном поклоннике, который бросает украдкой взгляд через роскошно сервированный обеденный стол. Однажды она призналась Энтони:

— Знаешь, я чувствую, что если бы чего-то захотела, то просто бы взяла. Так я и думала всю жизнь, а получилось, что хочу только тебя, а для других желаний не осталось места.

Они ехали на восток по выжженной солнцем Индиане, и Глория, поняв, что случайно начатый разговор неожиданно принимает серьезный оборот, оторвала взгляд от своего любимого журнала о кино.

Энтони хмуро смотрел на дорогу из окна машины. Всякий раз, когда шоссе пересекала проселочная дорога, на ней возникал фермер со своим фургоном. Он лениво жевал соломинку и по всем признакам был тем же самым фермером, мимо которого они уже успели проехать раз десять. Эдакий безмолвный мрачный символ. Энтони повернулся к жене, еще больше хмурясь.

— Ты меня расстраиваешь, — начал он, не скрывая неодобрения. — Я могу представить, что в определенной мимолетной ситуации желаю другую женщину, но чтобы быть с ней — нет, нельзя даже вообразить.

— А вот я, Энтони, чувствую по-другому. Не могу сопротивляться своим желаниям. Но я так устроена, что хочу только тебя и никого больше.

— И все-таки когда я думаю, что тебе случится кем-нибудь увлечься…

— Не будь идиотом! — рассердилась Глория. — В таких вещах не может быть случайностей. Нет, совершенно невозможно!

На этой выразительной ноте разговор закончился. Неизменная способность Энтони понимать ее чувства и делала Глорию счастливой рядом с мужем, как ни с одним другим мужчиной. Общение с ним определенно приносило радость — она любила Энтони. И лето начиналось совсем так же, как и в прошлом году.

Одна радикальная перемена, имеющая отношение к домашнему хозяйству, все же произошла. Невозмутимую скандинавскую девицу, чья аскетическая стряпня и язвительная манера прислуживать за столом так угнетали Глорию, сменил в высшей степени проворный японец по имени Таналахака. Впрочем, он признался, что откликается на любое имя, включающее два слога «Тана».

Тана был необычайно миниатюрным даже для японца и пребывал в наивной убежденности, что является человеком светским. В день приезда из «Японского агентства по найму надежной рабочей силы Р. Гузимоники» Тана призвал Энтони к себе в комнату, чтобы продемонстрировать сокровища, хранящиеся в его дорожном сундуке. Они состояли из обширной коллекции японских почтовых открыток, каждую из которых он намеревался описать хозяину во всех подробностях. С десяток из них носили порнографический характер и были явно американского происхождения, хотя изготовитель из скромности предпочел не упоминать имени и почтового адреса. Затем он извлек образцы собственного рукоделия: пару американских брюк, которые сшил сам, и два импозантного вида комплекта шелкового нижнего белья. О цели, для которой он их берег, Тана сообщил Энтони в доверительной беседе. Следующим экспонатом оказалась довольно качественная копия с гравюры, изображающей Авраама Линкольна, причем Тана постарался придать лицу президента отчетливо выраженные японские черты. Последней извлекли на свет божий флейту: ее Тана также смастерил сам. Правда, флейта сломалась, но Тана вскоре собирался ее починить.