Господа Помпалинские. Хам - Элиза Ожешко

Цезарий стремительно подошел к ней и с благодарностью молча поцеловал руку.

— Дорогой пан Цезарий! — повторила она, принимая величественную позу. — Если вы так добры, что хотите разделить с нами горе, позвольте вам рассказать, как все это случилось…

Во время этого вступления молодые Книксены отошли к окну и остались там, со значительным и печальным видом скрестив руки на груди и понурив головы. Делиция села в сторонке — тоже печальная и присмиревшая, а Цезарий весь обратился в слух, с жадностью ловя каждое слово пани Джульетты.

— Мой муж всегда вел суровый образ жизни… — после минутного молчания продолжала она. — Не признавал никаких развлечений, и, что, по мнению людей нашего круга, скрашивает жизнь, его никогда не привлекало. Все силы он отдавал хозяйству, постоянно ломая себе голову над тем, как бы улучшить положение своих крепостных; увлекался различными научными трудами; словом, работал как вол. Часто по целым месяцам никуда не выезжал из дома, словно шляхтич-однодворец, прикованный к своему клочку земли… Может быть, я и ошибаюсь, но мне кажется, что это постоянное переутомление и однообразная затворническая жизнь были главными причинами его болезни… Когда мы поженились, он был уравновешенным, покладистым, пожалуй, даже жизнерадостным человеком… Но с годами характер у него изменился. Он стал о чем-то задумываться, шутил ре же, а иногда просиживал целые дни, запершись в кабинете, и никого, даже меня, не впускал… В чем секрет этой горестной перемены, ума не приложу…

Она говорила совершенно искренне, ни о чем не догадываясь и не чувствуя за собой никакой вины.

— Что с ним случилось? Ума не приложу… — простодушно повторила она. — Дела у нас шли хорошо, дети росли здоровые, только бы радоваться, на них глядя… Себя мне тоже не в чем упрекнуть! До поры до времени мрачность и уединенный образ жизни не мешали ему по-прежнему энергично заниматься хозяйством, много читать. Никто тогда и не мог заподозрить, что он не в здравом уме. Правда, когда разговор заходил о вопросах, как он выражался, общемировых… он начинал чересчур горячиться… Это и был, как потом оказалось, симптом его болезни… До того дошло, что ни о чем другом он и говорить не хотел… День и ночь сидел, уткнувшись в газеты, и все происходящее на свете так близко к сердцу принимал, словно это его личные, семейные дела… Дальше — больше. Мы, близкие, — я и дети — совсем перестали для него существовать…

Пани Джульетта сказала это с нескрываемой обидой, искренне считая, что муж должен целиком принадлежать ей, в то время как сама она — полновластная хозяйка своих мыслей и поступков, — И вот, дорогой граф, — с горечью продолжала °на, — настало время, когда эти мировые проблемы целиком поглотили моего бедного Адама: он забросил хозяйство, запустил дела… А уж когда и здесь, в стране, события приняли плохой оборот, с ним и совсем неладно стало… Целый год ходил мрачнее тучи и молчал… слова Добиться было нельзя… Детей ласкал еще изредка, особенно Делицию; но ничто уже его не интересовало. Потом появились эти мучительные головные боли… Чтобы облегчить страдания, он уходил гулять — надолго, допо-3Дна, а возвратясь, все что-то бормотал и качал головой, как будто сокрушался или жалел о чем-то. Однажды вечером долго молча ходил по комнате, потом присел к столу, обхватил голову руками и громко заговорил. Я подошла и стала слушать. Боже, зачем я тогда не умерла от горя! Вы ни за что не догадаетесь, граф, о чем говорил мой бедный Адам! Не обо мне, не о детях, не о делах — нет! Это было ему безразлично! Он перечислял все зло, все несчастья, творящиеся на свете, — одно за другим, одно за другим. И так целый час… Но меня он не замечал, хоть я и сидела рядом. И вдруг вскочил, бледный как мертвец, с остановившимися глазами; сжал вот так голову руками, закричал страшно: «Все пропало!» — и рухнул на пол. Я сейчас же послала за докторами… Как ужасен был их приговор, дорогой пан Цезарий! Мой муж, отец моих детей, лишился рассудка.

В этом месте пани Джульетта поднесла платочек к глазам, а братья у окна обменялись недоумевающими взглядами и зашептались:

— Что они с Делицией затеяли?..

— К чему этот разговор при постороннем?..

Делиция же встала и обратилась к гостю:

— Граф, я хочу представить вас моему бедному отцу!..

— Делиция! — в один голос воскликнули братья. — Что ты! К чему графа посвящать…

Но Цезарий, бледный, с какой-то необычной торжественностью поднявшись с кресел, не дал им договорить.

— Позвольте мне разделить с вами горе! — просительно сказал он. — Я непременно хочу видеть вашего отца, и пусть он и не поймет меня, но я скажу, как я его уважаю…

Ого! Вот так новость! Ce pauvre César, оказывается, не лишен был способности чувствовать и выражать свои чувства просто, но благородно.

Братья молча поклонились, а Делиция, взяв графа под руку, подвела к запертой двери, за которой раздавались неутомимые, мерные шаги.

В комнате за дверью сгустились уже вечерние сумерки, и только красные отблески горящего в камине огня рассеивали темноту.

В мерцающем, неверном свете вокруг большого круглого стола ровным, мерным шагом ходил высокий, худощавый мужчина с изборожденным морщинами лбом и большими горящими, глубоко запавшими глазами-В руке у него была книга, из которой он, проходя мимо камина, методично, не спеша вырывал страницу за страницей и бросал в огонь. Делиция и ее спутник, стоя возле двери, долго наблюдали эту сцену.

— Бедный папа! Так любил раньше книги, а теперь сжигает их… Уже половину библиотеки уничтожил, а если забудешь положить ему книги на стол, беспокоится и все, что под руку попадется, готов бросить в огонь…

Сумасшедший ходил между тем вокруг стола, тихим, прерывающимся голосом бормоча:

— К чему это все? Зачем? Все пропало! Погибло! Ничего не нужно! Ничего!

Наконец он бросил в камин последние страницы. Бумага сразу вспыхнула, и только обложка с каким-то ученым заглавием, написанным большими черными буквами, затрепетала в пламени, прежде чем обратиться в пепел, Адам Книксен, не мигая, смотрел в огонь. Красные отблески освещали его высокий, в морщинах лоб, отражались в глубоко запавших глазах — печальных и неподвижных. Ломая руки, он что-то шептал беззвучно. В этот момент Делиция, будто невзначай, подвела графа к отцу.

— Папочка! — ласково позвала она и положила руку ему на плечо.

С трудом оторвавшись от пламени, он устремил взгляд на нежное матово-белое лицо дочери, одухотворенное в этот миг какой-то неземной красотой.

— А-а! — протянул он и, будто припоминая что-то, провел рукой по лбу. — Это ты, Дельця! Пришла меня проведать? Спасибо! Только невесело у меня… и сам я не весел… Горе всюду, тоска!

Сказал и, опустив голову, снова хотел отправиться в свое бесконечное странствие вокруг стола. Но Делиция, ласково обняв его за шею, повернула лицом к Цезарию.

— Папочка, это граф Помпалинский! Я тебе вчера говорила… Мне хочется, чтобы вы познакомились…

Цезарий, не говоря ни слова, порывисто схватил руку старика и крепко пожал.

Адам Книксен задержал его руку в своей и долго не сводил с него испытующего взора, словно хотел прочесть что-то на его лице или собрать свои ускользающие Мысли.

— Граф Помпалинский… — произнес он наконец. — Знаю, знаю… Слышал… Господа знатные… Миллионеры… А люди недостойные… Бессердечные…

— Папочка! — испуганно воскликнула Делиция.

Но Адам Книксен продолжал, глядя в упор на молодого человека:

— Очень приятно… Очень признателен, что пожелали со мной познакомиться… Только я — нуль, пустое место… У меня червяк в голове, мозг мой точит. Вот я и тоскую… Но это ничего… Когда приходит Дельця, моя добрая, маленькая девочка, мне легче…

Делиция встала на цыпочки и поцеловала отца в щеку.

— Вы молоды, граф, очень молоды… Авось вы еще будете счастливым, хотя в наше время это невозможно. А у меня на душе тяжело, тяжело… — со вздохом сказал он и прибавил: —Эх, если б вы знали, отчего я тоскую! Ведь все миновало… погибло… пропало… Вы же сами видели! Но вы еще молоды. Вы позабудете… — Он задумался, покачал головой. — Нет! Об этом забыть невозможно! Нельзя! Червь точит мозг… Но вы еще молоды..

Он понурил голову и с минуту стоял неподвижно, потом взглянул на Цезария.

— Будь у меня ваши миллионы и не грызла бы тоска, я бы показал, что можно сделать… Но Помпалинские ничего не сделают, я знаю… А впрочем, — прибавил он, безнадежно махнув рукой, — к чему теперь деньги, усилия? Все пропало!

Он опять взял книгу и отправился в свое бесконечное странствие вокруг стола, швыряя страницу за страницей в огонь и бормоча при этом тихим, надрывающим сердце голосом:

— Все погибло! Пропало! Тоска! Тоска…

— Пойдемте! Папочка устал… — тихо шепнула Делиция, обернувшись к Цезарию.