Артур и Джордж - Джулиан Барнс

Позднее за сосновым столом в подвале Шайр-Холла Джордж чувствовал себя совсем измученным и павшим духом.

— Мистер Мийк, боюсь, мои родители не были хорошими свидетелями.

— Я бы так не сказал, мистер Идалджи. Тут скорее случай, когда самые лучшие люди не обязательно оказываются самыми лучшими свидетелями. Чем они скрупулезнее, чем честнее, чем больше они останавливаются на каждом слове вопроса и из скромности сомневаются в себе, тем легче играть с ними обвинителю вроде мистера Дистернала. Подобное случается не впервые, могу вас заверить. Как бы это выразить? Чистый вопрос веры. Во что мы верим, почему мы в это верим. С юридической точки зрения наилучшие свидетели — это те, кому больше верят присяжные.

— Иначе говоря, они были плохими свидетелями.

С самого начала процесса Джордж не просто надеялся, но был неколебимо уверен, что показания его отца тут же приведут его к полному оправданию. Атака обвинителя разобьется о скалу неколебимой честности его отца, и мистер Дистернал поникнет, как недостойный прихожанин, получивший реприманд за беспричинную клевету. Но атака так и не состоялась, во всяком случае, в той форме, которую ожидал Джордж, и его отец обманул его надежды, не показал себя олимпийским божеством, чье произнесенное под присягой слово неопровержимо. Он выглядел только педантичным, раздражительным, а иногда и сбитым с толку. Джордж хотел бы объяснить суду, что, соверши он мальчиком малейшее нарушение закона, отец тут же отвел бы его в полицейский участок и потребовал бы для него примерного наказания: чем выше долг, тем больше грех. А вместо этого сложилось обратное впечатление — что его родители были глупо снисходительными и их ничего не стоило обвести вокруг пальца.

— Они были плохими свидетелями, — повторил он уныло.

— Они говорили правду, — возразил мистер Мийк. — И нам не следовало ждать, что они поступят иначе или в манере им не свойственной. Остается надеяться, что присяжные сумели это увидеть. Мистер Вачелл уверен в завтрашнем дне, как должно и нам.

И на следующее утро, когда Джорджа в последний раз везли из стаффордской тюрьмы в Шайр-Холл, когда он готовился выслушать свою историю в ее окончательном и все более далеком варианте, он вновь преисполнился уверенности. Была пятница 23 октября. Завтра он будет снова дома. В воскресенье он будет снова молиться под вздыбленным килем Святого Марка. А в понедельник поезд 7:39 повезет его назад к Ньюхолл-стрит, к его письменному столу, к его книгам. И свою свободу он отпразднует, подписавшись на «Законы Англии» Холсбери.

Когда по узкой лестнице он поднялся к скамье подсудимых, зал суда представился ему переполненным даже еще более, чем в прежние дни. Возбуждение казалось физически ощутимым и, к тревоге Джорджа, не походило на торжественное ожидание восстановления справедливости, а больше смахивало на вульгарное предвкушение театрального зрелища. Мистер Вачелл посмотрел на него и улыбнулся ему. Джордж не знал, ответить ли на его приветствие таким же образом, и удовольствовался легким наклоном головы. Он посмотрел на присяжных, двенадцать достойных и верных стаффордширских мужчин, чья внешность с самого начала, казалось ему, говорила о порядочности и солидности. Он заметил присутствие капитана Энсона и инспектора Кэмпбелла, двух его близнецов-обвинителей. Но не его подлинных обвинителей — те, быть может, на Кэннок-Чейз упиваются тем, что натворили, и даже сейчас натачивают то, что, по мнению мистера Льюиса, было изогнутым инструментом с вогнутыми сторонами.

По приглашению мистера Реджинальда Харди мистер Вачелл начал свою заключительную речь. Он обратился к присяжным с просьбой отвлечься от сенсационных аспектов этого дела — газетных заголовков, общественной истерии, слухов и голословных утверждений — и сосредоточить внимание на чистых фактах. Нет ни малейших улик, что Джордж Идалджи вышел из дома своего отца (здания, находившегося под неусыпным наблюдением стаффордширских констеблей уже много суток) в ночь семнадцатого-восемнадцатого августа. Нет ни малейших улик, связывающих его с преступлением, в котором он обвиняется: обнаруженные крохотные пятнышки крови могли быть оставлены чем угодно и никак не соответствуют располосованию, которому подвергся пони угольной компании; а что до волосков, якобы найденных на его одежде, показания о них крайне противоречивы, и даже существуй эти волоски, есть альтернативные объяснения их присутствия. Затем — анонимные письма, обличающие Джорджа Идалджи, которые, по утверждению обвинения, подсудимый написал сам. Нелепейшее предположение, никак не отвечающее ни логике, ни преступному складу ума; что до показаний мистера Геррина, то это не более чем личное мнение, которое присяжные могут, да и должны, не принимать во внимание.

Затем мистер Вачелл рассмотрел различные инсинуации по адресу своего клиента. Его отказ от залога был продиктован вполне разумным, если не сказать достойным восхищения чувством — желанием любящего сына облегчить бремя, легшее на слабые плечи родителей в годах. Затем следовало коснуться мутной истории Джона Генри Грина. Обвинение пыталось очернить Джорджа Идалджи по ассоциации, однако не было установлено ни малейшей связи между подсудимым и мистером Грином, чье отсутствие на скамье свидетелей говорит само за себя. В этом отношении, как и в других, обвинительное заключение представляет собой не более чем набор обрывков и лоскутков, намеков, инсинуаций и беспочвенных выводов, никак между собой не согласующихся.

— И с чем же мы остаемся, — риторически вопросил защитник, — с чем же мы остаемся после четырех дней, проведенных в этом зале, если не считать рассыпающихся, рухнувших и разнесенных вдребезги теорий, выдвинутых полицией?

Джордж испытывал удовлетворение, когда мистер Вачелл вернулся на свое место. Речь была ясной, хорошо аргументированной, без фальшивых эмоциональных воззваний того рода, какие пускают в ход некоторые адвокаты, и безупречно профессиональной. Иными словами, Джордж отметил про себя места, где мистер Вачелл позволил себе больше свободы с фразировкой и скрытыми намеками, чем разрешил бы ему в суде А лорд Хэзертон.

Мистер Дистернал не торопился, он стоял и ждал, словно позволяя рассеяться впечатлению от последних слов мистера Вачелла. Затем начал подбирать обрывки и лоскутики, упомянутые его противником, и снова терпеливо сшивать их в плащ, чтобы закутать в него плечи Джорджа. Он попросил присяжных сначала взвесить поведение подсудимого и подумать над тем, поведение ли это невиновного человека. Отказ дождаться инспектора Кэмпбелла и улыбка на железнодорожной станции; отсутствие удивления при аресте; вопрос о погибших лошадях Блуитта; угроза по адресу таинственного Локстона; отказ от залога и уверенное предсказание, что шайка Грейт-Уайрли нанесет новый удар, обеспечив его освобождение. Было ли это поведением невиновного человека, спросил мистер Дистернал, воссоединяя все эти звенья в сознании присяжных.

Кровавые пятна, почерк и снова одежда. Одежда подсудимого была мокрой, а особенно — домашняя куртка и сапоги. Полиция установила это и описала под присягой. Каждый полицейский, который осматривал его домашнюю куртку, показал, что она была мокрой. А если так, если полиция не полностью ошибается — а как это может быть? — есть только одно допустимое объяснение. Джордж Идалджи, как утверждало обвинение, украдкой покинул дом священника в бурную ночь с 17-го на 18 августа.

И все-таки, несмотря на неопровержимые улики глубокой замешанности в этом преступлении, совершил ли он его единолично или в сговоре с другими, имеется, признал мистер Дистернал, еще один вопрос, требующий ответа. Какой мотив руководил им? Поднять этот вопрос присяжные имеют полное право. А мистер Дистернал находится здесь, чтобы помочь с ответом.

— Если вы спросите себя, как многие в этом зале в течение нескольких дней спрашивали себя: но каким был мотив подсудимого? Почему внешне респектабельный молодой человек совершает такой гнусный поступок? Самые разные объяснения могут прийти на ум рассудительного наблюдателя. Двигала ли подсудимым какая-то конкретная злоба, мстительность? Это возможно, хотя, пожалуй, маловероятно, учитывая слишком большое количество жертв возмутительной резни в Грейт-Уайрли и кампанию анонимных клеветнических писем, ее сопровождавшую. Мог ли он действовать под влиянием безумия? Вы можете прийти к такому выводу перед лицом неописуемого варварства его поступков. И тем не менее это не может служить объяснением. Слишком уж хорошо было спланировано преступление и слишком ловко для кого-то, лишенного рассудка. Нет, мы должны, полагаю я, искать побуждение в мозгу, не пораженном болезнью, но скорее сформированном по-иному, чем у нормальных мужчин и женщин. Мотивом было не корыстолюбие или месть кому-то конкретному, а скорее желание получить известность, желание смаковать скрытую от мира собственную важность, желание брать верх над полицией на каждом шагу, желание посмеяться в лицо обществу, желание доказать свое превосходство. Подобно вам, члены жюри, во время процесса, как ни был я убежден — и как будете убеждены вы — в виновности подсудимого, я в некоторые моменты ловил себя на вопросе: но почему, почему? И вот как я отвечу на этот вопрос. Все указывает на индивида, который совершал эти зверства под воздействием некоего дьявольского коварства в уголке его мозга.