Дон Иван - Алан Черчесов

– Кажется, да, – сказал я.

– Я уже и название придумал: “Рай на земле – это хаос”. Ну как?

– Длинновато. Может, просто: “Рай – это хаос”?

– Без земли? Не уверен. Надо подумать. А ты что немотствуешь, фурия? Не приглянулась идейка?

Старушка воздела желтушечный пальчик и изрекла:

– Райх – конечно, занятно. Но слишком не увлекайтесь. Да и теорией хаоса тоже. Пока молоды, плюйте на имбецилов и бегите от суеты. Лучше слушайте Брамса. Вам, как немцу, сам Бог велел, херр Мохер.

– Вот ведь кошелка! Совсем из ума выжила, – сокрушился Матвей и люто зевнул. – Не рановато ли?

Вопрос его был адресован не Стычкиной, а вернувшейся с вальса жене.

– Колотовкин сказал, в три часа подстрелили Байдачного. Будто в подарок хозяину на день рождения.

– Хм, – хмыкнул Матвей. – Почему-то меня веселят, а я не смеюсь. Не то чтобы жалко Байдачного – был он порядочный скот, – но как-то оно недушевно. Я бы сказал, омерзительно, если бы не боялся Марклена. А поскольку Марклена боюсь, лучше уж промолчу. Или вот – рыгну им в салатницу.

Залпом выполнив обещание, он зашагал вдоль стола, увлекая меня за собою. Стычкина и Мария семенили в нашем фарватере. Передо мной мелькали сонмища лиц, которые я перелистывал, как иллюстрации к смертным грехам. Лиц было столько и столько в них ерзало скверны, что я тоже заслышал вдруг рвотный рефлекс. Но именно в этот момент (когда подкатила ко мне тошнота; когда стал для себя я почти что необитаем; когда, сменив на ходу отвращение, таращилось из меня безразличие) – в этот самый момент я и столкнулся с судьбою.

Расскажу поподробней, оно того стоит.

Итак, я ковылял на подворачивающихся ногах к краю стола, за которым сидели на корточках спасительные банкетки. Ради того, чтоб на них прикорнуть, я бы многое отдал. Например, пожертвовал бы Фортунатовым и его мертвой хваткой, страховавшей мое равновесие. Или Клопрот-Мирон – с уютом ее белой спальни и жаждой вцепиться зубами жизни в кадык. Поступился бы я и собой, благо сейчас это было легко – я даже испытывал некое удивление от того, что не слышу, как голос Марии (вот кем бы я в охотку пожертвовал!) задает мне вопрос: “А у вас не бывает такого, когда вы вдруг осознаете, что вас уже нет, а то, что вы есть, – опровержение того, что вы были? Не бывает, что вас озаряет вдруг мысль, будто все вокруг – настоящее, и потому ничего настоящего нету? Когда понимаете, что все кругом подло и правильно, только вы сами – ошибка, которую знать вы не знаете, как и зачем исправлять?” Но Мария молчала, стол не кончался, Фортунатов шагал, словно буйвол на пашне, и ронял зазевавшихся пьяниц на борозду, я влачился за ним, шныряя осколочным взглядом по блюдам, а равнодушное, сытое время икало на нас кисловатой отрыжкой. Тут-то оно и случилось.

Доводилось ли вам воплощать собой ужас? Это весьма отрезвляет…

Она рванулась из-под меня, как выпархивает голубка из-под катка.

Она хлестнула меня по глазам волосами, как ударяет крылом птица по лобовому стеклу, прежде чем захромать в предсмертном полете.

Она ошпарилась об меня таким жутким страхом, что меня самого обожгло, так что это я отскочил от нее, как ошпаренный.

Она признала меня, хоть меня и не знала, как бывает с кошмаром, что ночами идет за тобой по пятам, а настигает средь бела дня.

Она исчезла столь быстро, что я не успел убедить себя в том, что она предо мною была. Все, что мне оставалось, это удерживать на кончиках пальцев ощущение запретного прикосновения. Дактилоскопический отпечаток мгновения, в которое я, неловко задев ее грудь, совершил непристойность, возможно непоправимую, – неуклюжий турист, тронувший мстительную святыню и по безмолвию аборигенов уже угадавший тень нависшей петли.

Пять лет спустя Анна скажет: “Я не заметила шрам. Вернее, заметила, но не придала значения. Это было все равно что увидеть убийцу, нацепившего для маскировки солнечные очки. Не будешь же ты просить его снять их, дабы увериться, что не обознался! И потом, мне было тогда лишь семнадцать. Чего ты хочешь от испуганного подростка, оказавшегося на чужбине и угодившего прямо на ваш отвратительный шабаш!” Спустя пять лет она скажет: “Te pareces tanto a un hom-bre que odio que podria enamorarme de ti. Ты так похож на одного человека, которого я ненавижу, что я не могу тебя не любить – хотя бы за то, что ты – это не он”.

Через пять лет у нас останется три. Вот она, подлая арифметика счастья: пять лет у вас уходят на то, чтобы встретиться вновь, и лишь три – чтобы больше не встретиться. Странно думать, что все эти годы зачаты общим мгновением: только что ты был пуст, как дыра, и вдруг что-то в тебе шевельнулось – пусть только неясной виной за поругание того, без чего тебе будет не выжить…

Но едва зачав наше счастье, мгновение кончилось, Анна исчезла в толпе на пять лет вперед, а Фортунатов, дернув меня за рукав, рявкнул с досадой:

– Ну что ты стоишь, как баобаб на картинке! Пойдем покажу тебе, чем развлекается власть, когда не носит штанов.

На площадке перед особняком веселье было в разгаре. В шезлонгах у бассейна бултыхались мамоны подуставших акул российского бизнеса. В самом бассейне плескался их рыбий выводок, торопко клевавший приманку колец и монет. Чтобы заполучить ее, рыбки ныряли ко дну и отнимали блестящие искры у конкуренток. Регламент турнира был прост: захвативши добычу, сохранить ее было можно, только сняв с себя часть туалета. Опытные соревновательницы предпочитали плюхаться в воду в верхней одежде. С них брали пример сообразительные новички. Достигшие состояния ню располагали на выбор двумя возможностями: совершить почетный круг голышом под всеобщее улюлюканье или в надежде на более крупный улов оставаться в игре, обменяв завоеванный приз на свои промокшие трусики. Большинство так и делало.

Сами сеятели наблюдали затеянный переполох с тем горячим азартом, что чередуется с хладнокровной осоловелостью.

– Бегемотик, что слева, – рассказывал мне Фортунатов, не стесняясь показывать пальцем на храп, – контролирует пятую часть всей московской торговли недвижимостью. Сеть публичных домов – приоритет вон того господина. Плюс два кинотеатра, гостиница и казино. Ну и жена в психбольнице.

Везунчик!.. Тот, что дрыхнет в позе зародыша, – Жорик номер один. Есть и Жорик Второй, но с тех пор, как они разругались из-за парочки скважин, встретить их вместе отныне не можно, а если и можно, то только в Кремле – он им заменяет скамью подсудимых. Теперь в нефтяных королях ходит лишь Номер Два, а Жорик Один предпочел грязи пыль: вместо черного золота приобрел алмазные прииски и переселился жить в Кито. Душевный мужик. Уважает, как может, искусство. На свой юбилей пригласил в Монако Кобзона, а в довесок к нему – поэтесс, сразу двух.

– Почему сразу двух?

– Потому что ошибся. Перепутал фамилии, а секретарша взяла оба имени на карандаш. Вышел конфуз. Чтобы все завершилось без драки, наряду с гонораром Жорик им подарил по новенькой “Ладе”. Тем лишь досаду и выразил: наш автопром он ужасно не любит, особенно после того, как слил за бесценок свою долю акций. Так что подарок со смыслом… А вон тот моложавый ублюдок с наколкой – почти что министр. Причем несколько бывший.

– Это как?

– Бывший у нас значит ждущий. Вот-вот подпишут указ о его назначении. Насколько я знаю, сумму взяток вон с теми ребятами он уже обсудил.

– А что за ребята?

– Маркленовы хлопцы. Решают проблемы. А еще отмывают бабло на покупках ликвидов в Испании. Но без нужного рвения: размещение капиталов вдохновляет их меньше, чем милое сердцу “решение проблем”. Не смотри на них дольше секунды, чревато…

– А где сам Мизандаров?

– Где-нибудь в покерной комнате. Скрепляет за ломберным столиком нерушимую дружбу с теми, кому проиграет, что им задолжал. Им всегда все проигрывают. Особенно если не захотят вдруг играть в поддавки, но таких дураков у нас мало.

– И кто эти победители?

– Те, кто редко носят погоны, но срывают погоны с других.

– Тсс! – сказала Мария.

– Я не слышу. Я сплю, – заверила Стычкина и сомкнула пожухлые листики вежд. – В детстве все хотят жить. В старости все хотят не умереть. А в промежутке никто ничего особо не хочет, кроме как вкусно поесть, поразвратничать да отоспаться.

– Это ты-то у нас “в промежутке”? Тебя впору в музее выдавать за бабушку Нефертити. Только и нужно, что пройтись кое-где утюгом.

– А сам со мной спал, – укорила старушка. – Не джентльмен.

– Мы забываем историю, зато помним истории, – сказала Мария.

– Браво, супруга! – восхитился Матвей. – На комплименты я скуп, но тут – лучше не скажешь. Слыхала, старая мымра? Эпоху свою позабыла, а бредни-то помнишь!

– А вон тот психолог, что лечил Никодимову, когда та задавила любимого пса.

– С которым спала перед тем больше года, – уточнил Фортунатов. – Ты, Мышь, если уж говоришь – договаривай. У Мироныча нервы крепкие, он войну хлебал ложками… А задавила собаку паскуда нарочно – приревновала к суке соседской: Герцог к ней шастал на случку. Дог, надо отдать ему должное, был мировой, хотя тот еще извращенец! А суку она до него отравила. Такая вот сука! Помешалась же после того, как прознала, что муженек содержит притон для педрил, в котором и сам не дурак оттянуться.